Костер для сверчка - [45]

Чем дальше Ростислав слушал, тем сильнее тосковал.

— Лишь умершим открыта дорога в прошлое. Живым дорога туда заказана. Но опять спрашиваю: зачем вам я?

— Как зачем?

Незнакомец, встал, тяжко ступил каблуками по шаткому полу, поймал стеклами очков солнечный луч, и очки зарделись.

— Вы плохо знаете свои возможности, Пархомцев. Ваши знахарские кунштюки вас не достойны. Вы способны на великое! — Гость почти кричал. — Ваше имя останется в памяти поколений, а ваши статуи украсят города, уж мы позаботимся об этом.

— Посмертно, не забудьте, посмертно! — Пархомцев тоже, кричал, заходясь от ярости. — И сколько еще трупов вы нагромоздите, когда станете загонять людей в ворота вашего бредового рая? Мне известна притча о Моисее. Только старый пророк был мудрей и человеколюбивей вас. Он старался сохранить естественный путь развития общества. Вы и вам подобные вряд ли станут считаться с целесообразностью.

Его слова остудили гостя, который скучно заулыбался:

— Нам известно, что насильно мил не будешь. Но мы знаем и то, что наступит час, когда вы сами придете к нам; мы будем ждать этого часа.

— Не дождетесь!

— Не спешите Пархомцев. Уж вы-то — не пророк, не Моисей; И не вам судить, что будет завтра. История выбрала вас, так будьте достойны выбора. — Он извлек из кармана массивные серебряные часы.

— Мне пора.

Часы повернулись на цепочке, стала видной полустертая надпись на выпуклой, с узорчатой каемкой, крышке: «... от..... Киевскому ЧК».

Ростислав впился взглядом в крышку. Где-то он уже слыхал про подобные часы, с такой многозначительной дарственной надписью. Весьма жаль, что незнакомец их так быстро убрал. Крепко озадачил плешивый монстр бывшего учителя...

После обеда тревога Пархомцева усилилась.

Большая стрелка хромого на одну ножку будильника накрыла собой маленькую, показывающую на облезлом циферблате вместо цифры «два» круглую дырочку. Прежде будильник держался большим молодцом. Но годы укорачивают не только человеческие жизни. В схватке со временем отскочила и затерялась в щели задняя ножка бывшего красавца. С потерей устойчивости часы, как говорят китайцы, потеряли и лицо, разбив в одном из падений уже не прозрачное, как прежде, стекло. Тогда же погнулись стрелки. Выправленные потом старческими дрожащим пальцами, они вместо часа стали показывать нечто близкое «норд-норд-ост».

Желая успокоить Наташу, он нашел в себе силы пошутить заглянув в ее мокрое от слез лицо:

— Мне Галкин бара-бир. Однако хорошо, что ты решила уехать. Махнем к моей прабабке. У меня оригина-а-альная прабабка. Перебьемся первые дни у нее, не пропадем.

Он загорелся переездом.

— Обживемся, Натка, милая. Пригласим к себе Мих-Миха. Это злой, но отличнейший мужик. Мих-Мих напишет твой портрет. Потом вызовем Валерика...,

Ее плечи дернулись:

— Не надо его.

— Хм, не надо, так не надо.

Она постаралась смягчить отказ...

— Пьяница он, Валерик. Крученый какой-то. Его и Змеегорыг не любит.

— Потому крученый, что никого не любит. И я бы одурел без твоей любви.

— Абы да кабы во рту росли грибы, — повеселела Наташа. Добавила как можно мягче. — Только пожалуйста не смотри больше так, как вчера. Словно из-под земли.

И она содрогнулась,

Ростислав не нашелся с ответом.

«Они поклялись именем бога — самой страшной клятвой, что тот, кто однажды умер, уже не воскреснет более».

«Дыши огнем, живи огнем,

Пусть правды убоится тайна.

Случайно мы с тобой умрем,

Все остальное не случайно,

Я вижу над твоим крыльцом

Гнездится час твой черной птицей

Не лги, а то умрешь лжецом!

Не убивай, умрешь убийцей!".

«Кешка! Кешка!» — Пес не отзывался.

Характер собаки после чудесного исцеления сделался скверным. Она не признавала своего благодетеля, злобно рычала на Пархомцева, затевала склоки с соседскими псами, скалила зубы на прохожих. Заносчивости так и перла из нее.

Долго искать собаку не пришлось. Кешка лежал, во дворе, в трех шагах от калитки, фосфорически отсвечивая глазами. Приподнятая верхняя губа обнажала белые клыки. Кешка молчал. В широкой ране разбитой головы копошились синие мухи.

А вечером того же дня Ростислава взяли.

Конопатый милицейский чин, широко расставив локти, составлял протокол. Время от времени он морщил покрытый золотисто-бурыми веснушками лоб, отрывался от нудной писанины, выжидательно поглядывая, то на занятого обыском сослуживца, то на ошарашенного, хозяина, в отдалении от которого переминались с ноги на ногу понятые. Одного из понятых, остроносого механика, Пархомцев знал, он не однажды сталкивался с ним у своротка в переулок. Другого, прокуренного до изумления, видел впервые.

Минуты обыска растягивались. Мнилось, что они беззвучно истекали, вытягивались, скользили по полу, нащупывая выход — длинные, как огуречные плети.

Начиная с момента, когда предъявили ордер, Ростислав силился осмыслить, происходящее. Пришли. Сунули под нос ничего не значащую бумажку, и он перестал быть самим собой. Чужие руки копались в его вещах, роняя на пол журналы, выгребая из шкафа белье, а он лишь жался при виде собственных застиранных носков, будто нарочно извлеченных напоказ. Пархомцев было привстал, но вновь упал на стул, наткнувшись на недобрый взгляд конопатого.