Костер для сверчка - [156]

Газет не было — не было новостей. Без новостей жизнь в горном крае замерла. Мертво стыли на перекрестках газетные ларьки. Бездыханной стояла бронетехника, редко-редко подергивая стволами орудий. Будто отгоняли мух, угревшихся на теплом металле. По-мертвому, словно механическая, взлаивала гнусавая собачонка. Бросалась на многотонную коробку. Яростно грызла башмаки гусениц... Но вот она взвыла привидением, когда из люка бронетранспортера высунулась сонная рука, удлиненная автоматом, и тяжелый приклад перешиб хребет собачонки...

Чудотворцу предстоял новый визит. Путешествие обещало быть безопасным: у Ростислава, наконец-то, появились документы. Юркий пройдоха с прямым пробором жгуче-смоляных волос сдержал слово. Уж больно ему пришелся по душе предложенный чудотворцем «пистолет». На виновато-смущенное объяснение, что к «пистолету» нет запаса патронов, он махнул рукой. Перечеркнув пояснение коротким: «Подберем».

Документы появились в тот же день. Получив желаемое, пройдоха «слинял», виляя узким задом. А Ростислав дождался вечера и направился по знакомому адресу.

Особняк Павлика и Светланы стоял опечатанным.

Требовалось сделать две вещи: достать оружие (Ростислав обвыкся с «пистолетом» и более не мыслил себя безоружным) и капитально замаскировать вход в таинственное подземелье. Чтобы в будущем никто не отыскал его.

То и другое удалось полностью.

* * *

Двое в комнате.

Спор, если это было спором, продолжался четвертый десяток минут. Старший собеседник проявлял хладнокровие. А вот противник его горячился:

— ...Любой из нас способен на лукавство. Но иногда мы не просто хитрим. Порой мы способны на гадости. Однако то, что делал и продолжаешь делать ты — это подлость. Даже не подлость — этому нет названия.

— Успокойся. Я плохо понимаю твой лексикон.

— Понимаешь! Но стараешься изобразить непонятливый вид. А зря. Твоя благостная мина способна ввести с заблуждение кого угодно, но не меня.

— Что я обязан понять?

В нервном голосе зазвучали скептические нотки:

— Мне ты не обязан ничем. Наоборот тебе обязана я. Тебе обязан любой из наших знакомых, любой из приятелей. Очень многим обязаны тебе, хотя бы самой малостью.

— Это плохо?

— Да, по моему разумению. И неплохо. Гораздо хуже. Подло.

— Кто же тогда я?

— Сейчас выясним... У меня появился способ, с помощью которого мы найдем ответ на твой вопрос.

— Да-а-а?

Старший собеседник изумленно приподнял брови. Но приподнял в меру. Его изумление было подано в той степени, в какой оно не казалось проявлением экзальтации, однако было способно уязвить противника.

— Да?— повторил он для пущего эффекта и отошел к окну. Тронул рычажок. С тихим шелестом повернулись планки жалюзи — солнечный свет захлестнул комнату, расплескался на золотых корешках книг, отразился о зеркальные поверхности мебели, матовыми бликами лег на картины и портреты.

Выигрышное место среди картин занимал Дюрер. Содержание ксилографии вызывало дрожь — четверка всадников сеяла смерть! Гравюра не могла быть подлинником. Но тем более поражала мастерством копииста.

Под стать гравюре были подобраны портреты, закрепленные по обе стороны — на одном уровне с ксилографией. Слева висело полотно неизвестного художника — изображение Томаса Торквемады, справа — портрет Фридриха Ницше.

Среди книг виднелись только редкие и дорогостоящие издания, такие как: «Человеческое, слишком человеческое», «Молот ведьм», «Моя борьба», «Евангелие от Адама» и другие.

Пожилой собеседник вернулся в удобное кресло. Кресло было единственным, что резало глаз своим несоответствием остальной обстановка Ничто в нем не говорило о принадлежности к антиквариату. Оно не было редкостью минувших эпох; в нем не замечалось блеска и изящества присущих другим предметам, Это было самое обычное кресло. Ценимое владельцем в силу многолетней привычки.

— Сомневаюсь в наличии подобного способа, — сказал, наконец, человек, общей характеристикой которого служило одно-единственное слово — барство.

— Московский жулик!— выстрелило в ответ.

Тонкие пальцы второго собеседника развернули лист ошершавевшей, сделавшейся ломкой бумаги.

Черты пожилого утратили невозмутимость.

— Что за бред?

— Пожалуйста, не надо делать индифферентный вид. Это твоя кличка. Или прозвище, если так тебе будет угодно. По твоему доносу истреблен отряд некоего Манохина. Ты, а не кто-нибудь иной, тренировался в стрельбе на заключенных, будучи начальником конвоя. Это все ты! Мне известна и другая твоя кличка — «Миша-вежливый».

— Ну-и-что?

— Как что?— обличитель растерялся.

— Где тут моя вина? Рассмотрим каждый из пунктов произнесенной тобой филиппики. Кто вправе решать на чьей стороне была правда — манохинцев или белых? Кто возьмет на себя смелость сказать, что мой поступок был большим злом, нежели все то, что творили и еще могли натворить отрядники предводительствуемые Манохиным? История уже оценила деяния этих людей. Или нет?

— Предательство — есть предательство. Тебе доверяли…

— Мне доверяли и позже. Доверяли... кирку и тачку, когда по доносу одного подонка меня отправили в места не столь отдаленные. Знаешь: «Колыма — второе Сочи, солнце светит, но не очень».