Костер для сверчка - [155]

Директор ввалился в зимовье. Лба не перекрестивши, швырнул ондатровую шапку на стол. Помял на мясистом лице (не померз ли?) бугристый нос и ударился в крик.

Мирза его придержал;

— Зачем шумишь? Нас послушай. Поварки нет — человек с деляны на варку махана гоняем... Газет не везут... Радио батарейка сел... Воды совсем нет — снег-лед на печке греем...

Выслушав его краем уха, директор не успокоился. Перешел на басы. Перебирая по ходу «беседы» всех богов и боженят, вкупе с заподлевшей «рабочей совестью» лесорубов.

— Вы мне билль о правах не качайте! Вас сюда послали не газеты читать! Вы мне план давайте...

Он орал минут десять, пока не наткнулся на неподвижный льдисто-мерцающий взор бригадира. Дернув щекой, директор остыл. Зато Рыжий, — как всегда «к месту», — высказался: «На горячий утюг плюнешь — шипит. А на горячего человека — зашипит?»

Только отбыл разрядившийся директор, с первом же лесовозом уехал Богданов.

Вернулся он через неделю. На вопросительное выражение Ростиславовой физиономии криво усмехнулся. Вынул из привезенного с собой чехла ружье. Повесил на стену. Коротко бросил: «Удрал». Кто удрал? До студента дошло не враз, что бригадир имел в виду М. Н. Федоренко. А еще через два дня в областной газете лесорубы прочли о перестановке в исполкоме. Взамен выбывшего по семейным обстоятельствам М. Н. Федоренко был назначен новый председатель...

* * *

Ростислав продолжал поиски. Он петлял. Уходил от погони. Ночами скрывался в загаженных подвалах многоэтажных домов, или за городом под кустами. Менял обличье и имя. Тысячу и один раз он успевал проклясть навязанный ему роком дар. Не уставая удивляться. собственной везучести, благодаря которой оставался живым.

Между тем на огромном куске земной поверхности всплывали и затухали, чтобы чуть позже разгореться с большей силой, никем не предугаданные пожары. Возникали и лопались словно мыльные пузыри государственные образования. Создавались самые невероятные союзы, содружества и объединения. Создавались, чтобы завтра же рассыпаться в прах. Политики врали и клялись. Клялись и врали. Политикой была и оставалась ложь. Замешанный на лжи хлеб крошился под ножом. От него горчило во рту. Ложь делалась традицией. Ложь оставалась религией. Историю продолжали писать вруны. История изворачивалась как могла; ее подрезали, пересаживали на новое место, делали ей прививки, временами слегка кастрировали, и даже выворачивали наизнанку. Но она не становилась правдивей.

Провинция устала от смены флагов, гимнов и лидеров. От партий рябило в глазах. Сами партии частенько путались, забывая: под каким флагом они шли вчера.

Кое-где по-прежнему стреляли. По окрестностям села, в котором родился и вырос Пархомцев, на черных «тоетах» носились банды отдыхающих, мелкие уголовники и просто праздношатающиеся. Временами в перелесках находили трупы, но чаще — забалдевших наркоманов.

Полиция устраивала облавы и засады...

«Реформисты» подрывали сторонников «единой и неделимой» прямо в квартирах...

Служба Профилактики охотилась за всеми, от кого попахивало «чужим духом»...

Уголовники спасались от полиции, от «безвнуковцев», потроша в свою очередь обывателей...

А обыватель жил. Изворачивался. Снимал последние штаны, тащил их на блошиный рынок. Где попадал в облаву.

Его, обывателя, притесняли все. Он — никого. Разномастные партии боролись за его счастье и за короны. Корон было мало. Партийных сил хватало на корону. На счастье сил не хватало...

Он казался живучим как сорняк — этот обыватель. Лозунги, символика, гимны, уверения в любви мало трогали его. Он питался чем бог пошлет. Плодился, как ему на роду написано. Слушал ложь. Терпел притеснения. И жил...

Газеты опять не вышли. Вчера рано утром — еще молчали будильники и петухи — по улице проскрежетали траки. Ядовито-зелено-серые борта туполобых бронированных машин промелькнули у самого носа. Ростислав отшатнулся. Отступил назад в глубину подъезда, служившего ему в эту ночь прихожей, коль ночевал он под лестницей. Он отступил; спускавшаяся со второго этажа тетка прянула в сторону. «Что б тебя! Шляются тут... И ходют, и ходют.» У тетки было маленькое личико, похожее на четыре, уложенных ромбом по вертикали, яблока: яблоко — подбородок, пара яблок — щеки, яблоко лоб. Мало того: все теткино фруктовое лицо напоминало одно бугристое румяное яблоко. Он поклонился разгневанной жиличке. Вышел. Вдохнув влажный предутренний воздух.

Влага маслянисто оседала на мостовую — на ней присутствовал конденсат выхлопных газов.

От полусгоревшей солярки свербило в носу. Шагнув на крыльцо, он чихнул. Из подъезда долетело приветливое теткино: «Будь здоров… пока тебя не разорвало.»

Он опять поклонился, теперь уже закрывшейся двери, и вежливо поблагодарил: «Спасибо. Умру здоровым».

Большинство газет не выходило уже четвертый день. А те, которые все-таки выходили, были малоинтересны: в одних — реклама и диеты, в других — экономические прогнозы на прошлую неделю. Пресса не поспевала за горячечным пульсом общественной жизни; ей не хватало то бумаги, то краски, или того и другого вместе. Упорней остальных оказывались рупоры политических партий находящихся в подполье. Даже оппозиционные партии уступали подпольным. Находиться на нелегальном положении было делом престижным. В подполье как и в Греции имелось все: множительная техника, бумага, краски и наиболее опытные кадры по выпуску печатной продукции. Поэтому партии стремились уйти туда, куда охотно уходят крысы. Там среди запахов овощей, сала и развешанных на зиму окороков нельзя было зачахнуть с голоду. А на сытый желудок, как известно, слетаются фривольные мысли. «Середка сыта — концы играют». В подпольных изданиях встречались обнаженная натура и натуральный мат. На страницах таких газет призывали вешать: демократов, большевиков, жидов и хохлов, атеистов и клерикалов, анархистов и аполитичных обывателей... Материалы о развешивании той или иной категории людей отличались деловитостью, носили сугубо прикладной характер. В отдельных статьях потрясенного читателя знакомили с подробной технологией этой увлекательной процедуры. На протяжении четырехсот с лишим строк густо встречались: «веревочная петля», «намыленная веревка», «удавить на ближайшем суку» и «эти проклятые висельники». Получалось, если следовать рекомендациям многоопытных в палаческом деле публицистов, то перевешанными должны быть все без исключения. Единственным отличием статей друг от друга являлась эмоциональность подхода к существу вопроса Кто-то из авторов напускал угрюмости. Другие не обходились без философского обоснования, отчего «висельный» материал выглядел солидно, но нечитабельно. Третьи резвились; между прок проскальзывало веселенькое «хи-хи-с», будто вздергивание людей на суках являлось юмористическим моментом, а сам вид удавленника мог распотешить публику. Писания четвертых состояли из нецензурной брани. Четвертые чуждались аргументов. Они утверждали, что вешать нужно уже потому что вешать надо обязательно, а кого и как — вопрос второстепенный. Да и нельзя не вешать, коли пишущие «четвертые» столь сильно гневались.