Костер для сверчка - [134]

— Не-а.

Торжествующий смех Закурдаева шевельнул бумаги на столе:

— Первый раз встречаюсь с человеком, который не согласен с тем, что он — умный.

Мосластые руки шефа задвигались перед носом арестованного. Тот боязливо сощурился.

— А камушки?! Ты их у себя в почках накопил? Так мы тебя вылечим. Здесь многие болезни лечатся, не только почечно-каменная... У нас твои дела имеются, аж... с восьмидесятых годов.

Арестованный недоверчиво хмыкнул.

— Напрасно сомневаешься. На других не имеются — сожгли в переполохе, а тебе « повезло»: твое досье уцелело. Корочки, правда, чуть-чуть обуглились.

В черносливовых глазах доходяги вспыхнула решимость:

— Не имеете права стращать. Требую адвоката, так как адвокат мне полагается по закону.

—Будет! Все будет. Но если ты, — вкрадчивость переполняла Закурдаева, — будешь выкобениваться адвокат поможет тебе, как верблюду третий горб. Куча свидетелей покажет: к нам ты поступил уже без камушков и без… почек, здесь тебя никто пальцем не трогал, зато ты кидался на всех, и по нашему недосмотру, разумеется, изувечил сокамерника.

Кажется сокамерник Доходяги в самом деле выглядел не блестяще, потому что перекупщик окончательно поблек.

— Ну, не надо расстраиваться, начальник. Нервные клетки не восстанавливаются. Обойдемся без адвоката. Только... Честность тоже чего-нибудь стоит. А?

— Гарантирую...

— Спрашивайте.

— Чьи камни?

— Черт его!.. Нет-нет, внешность этого лоха я запомнил по гроб жизни. Но вот кто он? откуда?..

Голос перекупщика сделался жалобным. — Ей-ей, мы с ним снюхались случайно. Мне его фамилия и адрес ни к чему. Вы же знаете, у, нашего брата глаз-рентген. Паспортов не спрашиваем, так вникаем. Этот жук, которого камушки, он — мужик легкий, не из ваших. Опять же, товар у него роскошный. Люди из вашей епархии с такой приманкой на охоту не ходят. За такой товар «тихарю» кучу бумаг исписать надо, пока его ему доверят в руки взять...

Терпение Закурдаева кончилось. Понимая это, Доходяга перешел к конкретной части своих показаний:

— ...Я его разок, еще до камушков, видел.

— Кого?

— Да жука, которого ищете. По-моему его еще в прошлый раз пасли. Но пасли не ваши, не «безвнуковцы»...

Он важно замолчал.

— Кто же?

— Серьезный парнишка был в «топтунах». — Взглянул скорбно. — Я на вашем вопросе решительно могу пострадать.

— Не жмись, мы слово держим.

— Ну... Мне кажется, тот, кто водил интересующего вас человека, был из... Службы.

— Заливаешь. Нету такой.

— Есть, начальник, есть! Богом клянусь! Пиши адресок парнишки. Но обо мне, чтоб ни-ни...

Шеф полиции записал. Раздумчиво посмотрел на задержанного.

— Как насчет нашего условия?

— Будет. Пересидишь у нас до утра. А там... гуляй Вася. Сам понимаешь, твой отпуск, — посмеялся сказанной двусмысленности, — оформить нужно надлежащим образом, не то разговоры пойдут.

Когда Доходягу увели, в кабинет вошел Наймушкин.

— Как?

Закурдаев бросил через стол листы с показаниями... Ознакомившись, Наймушкин подвигал челюстями. Записи смял. Сунул к огню зажигалки.

Воспламенившаяся бумага упала дотлевать в объемистую пепельницу. А Наймушкин также неспешно, как за пару минут до того шеф, взглянул на дверь, через которую вывели задержанного.

— Понято. Перекупщики обществу не нужны. Один вред от них. Так я пойду распоряжусь?

Закурдаев помотал головой:

— Сделаешь сам. Ориентируйся на сердечную недостаточность. Все.

В горле Отца слышались хрипы. Лоб его был сухим и походил цветом на свинцовые белила. Бесконечность готовилась поглотить умирающего, а он, изнуряя себя, говорил и говорил, словно хотел наверстать то, что по молчаливой и скрытной природе своей упустил за время двукратного пребывания на суетной земле. Выносливость, которую он выказывал, если не поражала, то уж во всяком случае трогала. Он говорил. А свидетели его агонии видели, что его слова предназначались не им, а кому-то огромному, непостижимо далекому, находящемуся по другую сторону гор. Дама-олень достала из машины сифон с минеральной водой. Вода не потребовалась: умирающий не чувствовал жажды.

— Твой талант, Пархомцев, излишен на этот раз. Я запрещаю трогать меня.

Ростислав вздрогнул: мысли Отца совпали с его собственными. Только в отличие от раненого он думал о том, что не сумел бы помочь последнему, даже если бы захотел. Не хотел.

— Я считаю: нельзя менять природу. Уходя — уходи! Зачем человеку вторая жизнь? Подсчитывать ошибки первой? Ни вторая, ни третья жизнь не сделает человека счастливее, не сделает мудрей. Наша мудрость, как и наше счастье, — разовый капитал... И десять жизней не вытравят страха перед концом. Что ж. Лучше отбояться единожды. Но навсегда. Мне нечего завещать. Я лишен права что-либо оставлять после себя. Разве может малая часть завещать целому? Ведь я — лишь часть того праха, который где-то покоится. На мне вина перед тем Отцом, который был до меня. Однако главная вина на тебе, Пархомцев... Живое в мертвом, мертвое — в живом! Страшно!.. Две жизни — это две смерти! Помни...

— Бредит, — не то спросила, не то охнула, жалеючи умирающего, обладательница теперь уже не роскошной, а в грязи и пробоинах от пуль машины.

— Он не бредит, — никого не стесняясь рыдал Ростислав. Вдалеке протрещали автоматные очереди. В районе боя пару раз гукнуло. Стало понятно, что на тракте сработали гранаты. Прямо над головами со звоном промчался вертолет с синей полосой и латинской буквой «р» на фюзеляже. Верхушки берез рвануло током воздуха; из гнезд на пузе металлической «стрекозы» просыпались газовые снаряды, с шипом унеслись к месту схватки.