Костер для сверчка - [114]

— Чего зашлись, на ночь глядя?

Рыжий вновь затрясся припадочным смехом. Начал объяснять — сам черт не поймет:

— У этого... письмо... хе-хе-хе! Ну уморил делец... это ж... «человек-человеку» такое... ой, сдохну!

— Кончай — отрубил Богданов. Поискал досадливо взглядом. — Валерий, кого приключилось-то?

Мирза, более не в силах таить улыбку на спелых губах, сощурил глаза. Пояснил:

— Малой письмо от девахи потерял... Я гляжу немного, красивая бумага валяется. Какая бумага? Почему? Документ может? Говорю Рыжему, посмотри, мол, чей бумага.

— Дураки! — взорвался студент.

— Почему дураки? Я в вашей грамоте сильно мало разбираюсь, а «человек-человеку» — грамотный, — сильнее сощурился татарин. — Вот все тело у Рыжего исписанный — значит, грамотный.

Рыжий хихикнул, а Мирза продолжал как ни в чем не бывало:

— ...Рыжий бумагу прочитал. Тут он пришел, нам весело стало.

— Говорю — придурки лагерные, — долбил он свое но уже без прежней досады в голосе. Резво прыгала по стене его тень, пугала копотный язык десятилинейки, так что сплевывала лампа густой сажей поверх стекла и стреляла крупной солью в залитом соляркой пузатом брюхе.

— Я у Рыжего письма не читаю... А он зачем?

Богданов сморщился. Сел, хмыкнул, вникая в суть происходящего:

— Ну, у Рыжего читать нечего. Ему только судоисполнитель депеши шлет... И все насчет алиментов...

— Во-во, опять, — зашебуршился Рыжий. Но поймал колкий взгляд небольших бригадировых глаз, глубоко утопленных на комковатом лице, и заюлил.

— Ты, Богданыч, послушай лучше, чего ему пишут-то. Прям, как в кино... Я с ходу запомнил.

Он покосился на привставшего было парнишку, улестил, будто кума за бутылкой:

— Да не для смеху я... У нас же интерес: больно занятно начирикано: какая она — любовь-то?

Прикрикнул:

— Чего жмешься? Тут чужих нет. Одну лесину на всех обнимаем.

Прокашлялся:

— А письмо так: «Дорогой петушок!» — выдохнул судорожно. — Гля, тоже не орел, а... петушок. .

Зачастил:

— Дальше значит: «Называю тебя так, ну ты знаешь почему. Я много думала над твоими словами. Помнишь, в тот вечер, у нас в Песчанке? Вовсе ты был не прав: я над тобой не смеюсь. Зачем я буду смеяться, если ты мне тоже очень-очень нравишься. Девчонки мне говорят, что ты водишься со всякой шпаной и, вообще, грубый. Мол, и танцевать не умеешь, и все такое-разное. Ну и пусть они себе сплетничают. Вовсе ты не грубый, а наоборот. А те бородатые мужики, с которыми ты стоял у магазина, на бандитов ничуть не похожи. Один из них так вовсе приятный; глаза у него умные. Но и он, все равно, хуже тебя. Так что ты не думай, не злись, пожалуйста. Ведь я люблю только тебя».

Он слушал это письмо вместе со всеми. Конфузился и гордость его брала. Последняя встреча с нею грела его душу... Как она тянулась обнять его, долговязого, за шею, а сама в руки не давалась. Увертывалась, задираясь на каждом слове. Прятала под мохнатой варежкой светло-серые, будто кора осинки, глаза...

— Вот и говорю... — снялся с тормозов «человек-человеку», — ...шпана мы против нашего «петушка». И ты, Богданыч, шпана бородатая. Но вот кто среди нас такой приятный, с «умными глазами»?

Выпятил Рыжий грудь, заиграл:

— Вроде бы, я! А что? Вполне даже... Человек-человеку всегда... Или это Мирза приятный? Слышь, Мирза? У-у-у, собака глухой! — передразнил Рыжий татарина, но Мирза и ухом не повел...

Ржали в зимовье не охально, однако, с полным удовольствием. Много ли радостных минут в тайге, забодай ее комар! Летом: мажешь репудин на рожу, будто масло на хлеб, а легче не становится — лезет в кумовья кровосос, угрызает до сукровицы, доводит до остервенения. Так допечет, что пилу бы — в валежник, а самому — в костер, и гореть там с комарами до кучи. Зимой — тоже небольшая сласть. Под валкой, при ватнике, ползаешь мокрой мышью, пот от тебя, будто от загнанного мерина. А без ватника? Чуть остановишься — рубаха на спине льдом хрустит. Сядешь к костру — один бок дымится, другой в куржаке. Леший бы, паразит, эту тайгу ворочал! Загнала мужиков в тайгу нужда... на большие рубли. Душит лесорубов тоска на вечерней заре, когда обдаст по горизонту багровым и присядут, ежась в сумраке, елки-лапушки, на неласковый, заячьим следом простроченный, снег. Вьется, вьется печаль морозными кольцами вкруг души. Эх! Появился бы кто со стороны; тонкий да ласковый. Дал бы избитым пальцам лесорубов мягкое тепло, увел бы с угрюмого сивера за зимовье... Только нет никого!

Злобятся мужики на пустые мечтания...

— Все они сперва ласковые, — подытожил Рыжий. — Не верь девкам, «петушок». Потом каяться будешь, когда они бабами обернутся. Гля, твоя уже сейчас намеки строит: подружки говорят... то да се...

— Зря балачки говоришь, — заспорил Мирза. — Не надо, Рыжий, плохо про бабу говорить. Баба ребят рожает... Баба моет... Баба махан варит...

— Ага, сварит она тебе!.. Что твоя, Валеич, тебя не грызет? Особенно, когда забутылишь?

Закрутил Мирза головой, пожал плечами.

Зряшный спор прекратил Богданов. Ему хотелось спать. Натруженные суставы скребло рашпилем.

— Закругляйтесь! Кончайте болтать по-пустому. Делов-то. Ну пишет девка... Всем пишут. Замуж ей пора.