Космос - [55]

И при этом глубокое удовлетворение, что наконец-то «губы» соединились с «повешением». Я их соединил! Наконец-то! Будто долг исполнил.

А теперь нужно будет повесить Лену.

Ошеломление не отступало от меня ни на шаг, я был по-настоящему ошеломлен, ведь мысль о повешении всегда была для меня чем-то теоретическим, необязательным, и даже после пальца во рту ее суть не изменилась, она оставалась не более чем экстравагантностью… даже фразерством… Однако сила, с которой этот огромный висельник вломился в меня и я вломился в висельника, все перевернула. Воробей висел. Палочка висела. Кот висел (пока его не закопали). Людвик висел. Повесить. Я был воплощением повешения. Я даже остановился, чтобы подумать. Ведь каждый хочет быть самим собой, вот и я хочу быть самим собой, кто, к примеру, любит сифилис, да никто не любит сифилис, но ведь и сифилитик хочет быть самим собой, то есть сифилитиком, легко сказать «хочу выздороветь», однако звучит это довольно дико, будто сказать «не хочу быть тем, кем я есть».

Воробей.

Палочка.

Кот.

Людвик.

А теперь нужно будет повесить Лену.

Губы Лены.

Губы Катаси.

(Блюющие губы ксендза и Ядечки.)

Губы Людвика.

А теперь нужно будет повесить Лену.

Странное дело. С одной стороны, все это было ничтожным, убогим, даже нереальным, здесь, в отдалении, за горами, за лесами, при свете луны. А с другой стороны, энергия повешения и энергия губ была… Что делать. Нужно.

Я шел с руками в карманах.

Оказался на спуске, ведущем к дому. Голоса, пение… Я увидел в каком-то километре, на противоположном холме, огни фонарей – это они. Шли под предводительством Леона, подбадривая себя песенками и шуточками. Там была Лена.

Отсюда, с холма, вся панорама открывалась прямо передо мной и дрожала, как под хлороформом. Внезапно появившаяся здесь Лена подействовала на меня точно так же, как если бы, выйдя с двустволкой в поле, я издалека заметил зайца. Воробей висит, а я иду. Палочка висит, а я иду. Кота повесил и иду. Людвик висит, а я иду.

Я присоединился к ним, когда они свернули с едва заметной тропинки в заросли. Здесь было много кустов и острых камней. Шли осторожно, во главе Леон с фонарем. Перекликались, посмеивались: «Веди нас, вождь!», «Не вверх, а вниз?», «Какие же внизу панорамы?», «Я валюсь с ног! Больше не могу!».

– Спокойнюсиум, терпелюсиум, та-ла-лай, чего там, недалечко, гей же, гей! Сейчас, скоренько, вот-вот., со мной не пропадешь, будьте любезны, все в лучшем виде! Премного вам благодарен!

Я шел за ними, они меня не заметили. Она шла немного в стороне, и к ней нетрудно было подойти. Подошел бы я к ней, конечно, как душитель и вешатель. Нетрудно было бы увлечь ее в сторону (ведь мы уже были влюблены друг в друга, она тоже меня любила, какие могли быть сомнения, уж если я хотел ее убить, не любить меня она не могла), а тогда можно будет и задушить, и повесить. Я начинал понимать, что значит быть убийцей. Убивают, когда убийство становится легким, когда ничего лучшего не придумаешь. Когда другие возможности попросту исчерпаны. Воробей висит, палочка висит, Людвик висит, я и ее повешу, как кота повесил. Мог бы, разумеется, не вешать, но… каково было бы разочарование… Какое расстройство планов… После стольких усилий и комбинаций повешение определилось вполне, и я соединил его с губами – так что же, отступиться, не вешать?

Исключено. Я шел за ними. А они поигрывали фонариками. В кинокомедиях иногда показывают охотника, осторожно подкрадывающегося со взятым наизготовку оружием, в то время как по пятам за ним крадется какой-нибудь страшный зверь – огромный медведь или гигантская горилла. Это был ксендз. Он шел сразу за мной, немного сбоку, брел на отшибе, в конце, не понимая, зачем и для чего, возможно, боялся остаться в доме наедине с самим собой, – я его сначала не заметил, он приблудился ко мне – со своими крестьянскими шевелящимися пальцами. С сутаной. Небеса и ад. Грех. Святая Католическая Церковь, Матерь наша. Холод исповедальни. Грех. In saecula saeculorum.[20] Церковь и Папа. Грех. Вечные муки. Сутана. Небеса и ад. Ite, missa est. Грех. Добродетель. Холод исповедальни. Sequenta sancti… Церковь. Ад. Сутана. Грех… Холод исповедальни.

Я так сильно толкнул его, что он покачнулся.

В тот самый миг, когда я толкал его, меня охватил испуг – что же это я вытворяю?! Хулиганская выходка! Ведь он крик поднимет!

Но нет. Моя рука натолкнулась на такую жалкую пассивность, что я сразу успокоился. Он остановился, но не смотрел на меня. Мы оба стояли. Я хорошо видел его лицо. И губы. И поднял руку, чтобы воткнуть ему палец в рот. Но зубы у него были стиснуты. Тогда я взял его левой рукой за подбородок, открыл рот и сунул туда палец.

Вытащил палец и вытер его платком.

Теперь, чтобы догнать компанию, нужно было идти быстрее. Засовывание пальца в рот этому ксендзу хорошо на меня подействовало, одно дело (думал я) совать палец в рот трупу, а другое – кому-нибудь живому, я как бы выпускал свои химеры в реальный мир. И приободрился. Я вспомнил, что за всем этим на какое-то время забыл о воробье и т. п., поэтому опять напомнил себе, что там, всего лишь в 30 километрах, был воробей – и палочка была – и кот. А также Катася.