Космонавт из Богемии - [12]

– Тебе нужно встать и поесть, – говорит он.

Мой взгляд прикован к трещинам на потолке, пальцы скрючились от желания содрать пласты штукатурки. Правую ногу сводит судорога. Стиснув зубы, я игнорирую боль.

– Можешь не ходить на похороны, но ты должен поесть, – говорит он.

– Их нашли? – спрашиваю я.

– Их и не теряли. Нужно было время, чтобы привезти их из Австрии. Ты подумай, хочешь ли пойти с нами на похороны. Ничего страшного, если не хочешь.

Получается, я напрасно искал тела. Дедушка позволяет мне несколько минут помолчать, а потом заставляет открыть рот и сует туда кусок курицы. Забирает из моей руки обертку от «Милки» и бросает в холодную печь. Я жую, соленое мясо вкусное до слез.

– А теперь нужно встать, – говорит мне дедушка. – Ты должен быть человеком.

Я сопротивляюсь, отвергаю вторжение, тварь отпускает нить моей жизни, и мы возвращаемся к Яну Гусу. Король Венцеслав больше не защищает его, церковь официально объявила Яна Гуса еретиком – несмываемое клеймо, как родимое пятно. Римляне считают богемцев нацией еретиков. В простой белой рясе Гус взбирается на чубарую недокормленную конягу. Король Римской империи и наследник короны Богемии Сигизмунд обещал Гусу безопасный проезд и жилье, если тот предстанет перед высшими священнослужителями, объяснит им свое предательство.

Предчувствует ли Гус обман? Невозможно сказать – его взгляд всегда устремлен вперед, он как будто видит чудеса за гранью реальности, будто может проникнуть туда, узнать скрытые истины. В Констанц Гус прибывает целым и невредимым, селится в доме вдовы. Ее длинные темные волосы спускаются до колен, а в глазах стоит разочарование погибшей любви. Она никогда не смотрит Гусу в глаза, говорит с ним строго, как с непослушным мальчиком. Она готовит для него овощной суп, и Ян, стараясь не пачкать бороду, макает в него хлебные корки. Он рассказывает вдове о том, что ни одна земная организация не способна обеспечить подлинного спасения.

Его вера не будет никому предписана или навязана. Те книги, которые он любит и ненавидит, нельзя сжечь. Его народ не очернит себя алчностью. Гус проповедует в Констанце вопреки приказам властей – его убеждения и порывы неподвластны инстинкту самосохранения. Когда Гуса забирают в тюрьму, вдова целует его. Те, кто его судил, поставили ему на лоб знак – ересиарх. Предводитель еретиков.

Семьдесят три дня он проводит в подземелье замка со скованными руками и ногами, ест серый от плесени хлеб. Священники плюют на него на допросе, требуют отречения, но он отказывается. Человек свободен, бросает он им в ответ. Свободен ходить под Богом.

Его приговаривают к смерти.

Палачи с трудом поддерживают огонь, точнее, тело Гуса не спешит загореться. Желая помочь, старушка из публики подбрасывает охапку хвороста, чуть поддержав бессильное пламя.

– Sancta simplicitas! – восклицает из огня Гус, его ступни краснеют.

«Святая простота».

При сорока четырех градусах Цельсия белок в клетках тела, известного как Ян Гус, начинает разрушаться. Температура растет, и верхние слои кожи отслаиваются как на колбасках. Нижний, более толстый кожный слой твердеет и лопается, паста желтого жира вытекает наружу и с шипением выгорает. Мышцы пересыхают и коченеют. Затем неизбежно сгорают кости, как будто твердое основание человека есть не душа (ее нигде не видать), а этот хрупкий каркас. И вот Ян Гус мертв. Когда-нибудь его именем назовут космический корабль.

А тварь опять взялась за меня. Я снова на том же диване. Дед с бабушкой одеты для похорон. В руках я держу тарелку, которую дал мне дедушка, ем курицу, макаю хлеб в жир, а затем пальцами подбираю крошки.

– Я не пойду, – говорю я.

Дедушка забирает тарелку и поднимает меня, сжимает так сильно, что я ощущаю, как еда движется внутри тела. Он ставит меня на ноги, а бабушка целует, я чувствую на ее губах вкус жира и спиртного.

За долгие часы их отсутствия тишина в гостиной меняется. Я там один. Шима вынюхивает мышей во дворе. Часы, механические и мертвые, непреклонно тикают. Стальные тросы лопаются один за другим, кабина подъемника на миг зависает в воздухе, прежде чем начать падать. Я включаю телевизор, шестичасовые новости. Малый бизнес расширяется, коммунисты давно изгнаны, и мы свободны жить как хотим. Свободны путешествовать и целоваться, свободны хранить молчание, пока кабина подъемника падает все ниже и ниже, пока мы не станем вольны умереть. Свободны быть тем, кем хотим. Дед с бабушкой возвращаются в семь, я в том же кресле, не помню, как я сюда попал, не помню, что собирался делать… и вдруг опять становлюсь одиноким обитателем «Яна Гуса 1» и, взмокший от пота, гляжу на своего визитера.

– Sancta simplicitas! – говорит существо. – Тебя-то я и искал.

Тайны человечества

– Тощий человек, – произнесло существо.

Я молча разглядывал пустую бутылку из-под виски.

Слова не проходили через мой ушной канал, не колебали барабанную перепонку, не наполняли череп, как человеческий голос. Звук походил на ноющую боль, легкий ступор.

Я повернулся и поплыл вперед. От давления на виски́ перед глазами мелькали зеленые и синие пятна. Если бы я шел, то, несомненно, шатался бы от стены к стене, нащупывая дорогу как пьяный или слепой. Но отсутствие гравитации позволяло передвигаться плавно, и, не оглядываясь, не признавая дыхание и шорох позади, я вернулся в Гостиную, пристегнулся в кресле перед Панелью и принялся зачарованно рассматривать, как ви́ски скользит в моем космическом стакане, сделанном в форме топливного бака космического корабля: острый край понизу, круглый сверху, чем-то напоминает человеческое сердце. Жидкость плавала в нем хаотичными пятнами, пока я не высосал ее, выпустив в свой кровоток.