Космология Эроса - [39]

Только подход, связанный с Духом и означающий наступление экзистенциального ужаса перед лицом смерти, приносит вместе с ним страстное стремление к обретению бессмертия! Для первобытного человека, у которого только что явленный мир скрывался за душами далеких и живых образов, это было неведомо. Он слишком не-

долго был человеком, чтобы мыслить о собственном существовании и собственном «Я», что характерно для современного человека, что определяет его характер и нравы. Но поскольку для древних существовал не только находящийся рядом человек, но и расположенная поблизости вещь, он видел жизнь и в человеке, и в так называемой «мертвой» вещи, и даже в материи, из которой эта вещь состояла. Материя — слово, которое бы настойчиво хотелось забыть, но оно этимологически восходит к «матери», то есть первородному образу! И смерть для древнего человека была великим событием, но не прерыванием существования, а лишь высвобождением от жизни. Человек тогда не «умирал», как это представляется нам сейчас; в то время еще не было ничего «мертвого» в нашем понимании этого слова!

Чтобы постигнуть связь, которая имеется между состоянием созерцания и увековечиванием жизни, надо прежде всего основательно помыслить о той пропасти, что отделяет восприятие смерти древнего человека от понимания кончины современным человеком. Поэтому мы должны развить эту мысль в свете ее предыстории. Каждый истинный приверженец христианства как духовной религии верит в личное душевное бессмертие. Если бы к протестантскому и католическому священнику пришел крестьянин из отдаленной сельской общины, дабы сообщить, что на могиле его предка, где покоится его душа, появилось привидение, то пастор ответил бы, что душа его предка находится в «загробном мире» или на «небесах», одним словом, там, откуда нельзя вернуться. Вера в бессмертие души, ушедшей из мира, превращает «могучие души» в «бедные души», а в итоге скатывается в противоположное убеждение — в суеверие. Католицизм, сохранивший в себе соборование, отходную молитву и День поминовения умерших, на самом деле опирается на остатки древнего почитания умерших. Для протестантов, то есть полнейших христиан, прах пребывает к праху, дух к духу, в то время как душа оказывается «здесь» и «там», в итоге теряя привязанность к земле. Ее нет ни на Земле, ни на одном из тысячи других небесных тел, ее вообще нет в пространстве, то есть нет «здесь», но она в «наднебесном месте», или «потустороннем мире». Таким образом, явлена логичность опекаемого «благоговения», что находилось в самом ядре служения умерших древнего мира: забота о теле умершего, о могиле, о прахе! Искусство и культура древности пестрели погребальными культами, потому как в то время еще не знали о бессмертии души, но для них было явью постоянное присутствие. Все верящие в христианское бессмертие видят в трупе лишь мертвое тело, в могиле — лишь место погребения, которое через сорок, может быть, пятьдесят лет спустя, можно использовать в практических целях. А в некогда жившем предке такие видят только лишь бессильное, ибо умершее, а потому не обладающее способностью вмешиваться в борьбу живущих, существо. Перемещение души в последний, потусторонний, но бессмертный мир лишает ее родного мира, превращает ее в «уединенную», то есть бедную и ничтожную душу! Воистину едва ли можно назвать христианином автора этих строк (Конрада Фердинанда Майера). В них чувствуется языческая мистика.

Мы —мертвецы, мертвецы из великой армии, Самой большой на суше и на море!

Мы беспокойно перепахали поле,

Махали истово серпами и собирали урожай.

И вы закончите то, что мы начали.

И это нас полнит бурлящим потоком,

И все наши симпатии, злоба и споры

Еще бьются ритмичным пульсом в смертной крови, И все, что мы обрели из предложений, Что все земные перемены связаны с нами.

И наши звуки, творения и стихи

Найдут лавровые венки в смертельном свете Нам нужен человек, его взыскуем,

Чтите нас и приносите жертвы, ведь нас так много!

Один из авторитетных исследователей и специалистов по этнографии Липперт сообщает: «Некий африканский вождь удалился из общества путешественников, так как стал страдать головными болями, а потому решил проявить заботу о душе своего отца. В этом кроется выражение воззрений всей первобытной эпохи». Факт интерпретирован весьма неудачно, а потому исследователь предоставил эту возможность нам. Указанный вождь проявляет заботу вовсе не по причине страха перед духом своего отца. Мы должны задаться вопросом: как вдруг мысль могла перейти от головной боли к душе некоего предка? Не проще ли увидеть причину в палящих лучах экваториального солнца, которые напекли голову, а потому и случился приступ мигрени? Разве не такие выводы должен был сделать современный человек, верящий в торжество разума? Нет никакого сомнения, что именно так поступил бы рациональный европеец, но вовсе не интуитивный африканец. Если он, пренебрегая ощущениями, стал искать источник своего недуга в предках, то он хотел сказать, что те были для него более ощутимыми, нежели беспощадные лучи жаркого солнца! Его разумом овладел фантазм души предков, а вовсе не «воспоминание» о ней. Его животное чувство страха и его примитивная воля к познанию не нуждаются в объяснении. С другой стороны, толкование, которое недоступно рациональному разуму, демонстрирует, что оно неразрывно связано