Космология Эроса - [29]

Мы на некоторое время прервем наш рассказ, чтобы оберечь созерцание первообразов от сокрушительного недоразумения, которое угрожает им с тех пор, как Шопенгауэр предложил собственное толкование платоновских идей. Мы не сможем сделать нигилизм данной теории идей более убедительным, чем соблазнительное опровержение его, которое мы можем увидеть в зеркале шопенгауэровского мышления. Он заявляет нам, что в мыслительном состоянии мы постигаем отдельные факты, которые по-прежнему формируют объект научных изысканий. В созерцательном же состоянии мы, напротив, в каждом отдельном предмете непосредственно воспринимаем его непреходящий «первообраз».

Поэты и художники — это те люди, которым суждено чаще и в большей степени (нежели обычному человеку) созерцательно воспринимать окружающий их мир, а следовательно, получать непосредственное представление о первообразной действительности. Тем самым мы натыкаемся на мысль, весьма напоминающую буддийскую догму о том, что мыслительное состояние является «заинтересованным» в самом широком смысле этого слова. Как правило, интерес заключается в абсолютно личной привязанности или неприязни к объекту. Но могут быть исключения, когда речь идет об исследовательском интересе, когда его возбуждение является волевым. Согласно этому созерцательное состояние представляет собой временное избавление от волевой необходимости, а созерцаемый образ становится предметом как сверхличностного, так и сверхиндивидуального «познания». Мы не можем отказать себе в том, чтобы привести отрывок из работы Шопенгауэра. Полагаем, что прежде чем доказать ложность данных умозаключений, необходимо изучить данные воззрения.

«Длительного, уже не меняющегося удовлетворения не может дать ни один достигнутый объект желания; напротив, он всегда похож на подаяние, которое бросают нищему и которое сегодня поддерживает его жизнь, чтобы продлить его муки до завтра. Оттого, пока наше сознание полно нашей воли, пока мы отдаемся порыву желаний с его вечной надеждой и страхом, пока мы — субъект желания, никогда не будет у нас ни длительного счастья, ни покоя. Ищем мы или бежим, боимся несчастья или стремимся к наслаждению, это по существу безразлично: забота о вечно требовательной воле, все равно в каком виде, беспрерывно наполняет и волнует сознание, а без покоя совершенно невозможно истинное благополучие. Так субъект желания вечно прикован к вертящемуся колесу Иксиона, постоянно черпает решетом Данаид вечно жаждущий Тантал. Но когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения воле, и мысль не обращена уже на мотивы желания, а воспринимает вещи независимо от их связи с волей, т. е. созерцает их бескорыстно, без субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они суть представления, а не мотивы, тогда сразу и сам собою наступает покой, которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас на первоначальном пути — пути желания, и нам становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие мгновения мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы желания, и колесо Иксиона останавливается. Но именно такое состояние я и описал выше как необходимое для познания идеи, как чистое созерцание: мы растворяемся в нем, теряемся в объекте, забываем всякую индивидуальность, отрешаемся от познания, идущего вслед за законом основания и воспринимающего только отношения; и при этом одновременно и нерасторжимо созерцаемая единичная вещь возвышается до идеи своего рода, а познающий индивид — до чистого субъекта безвольного познания, и оба как таковые уже находятся вне потока времени и всяких других отношений. Тогда уже безразлично, смотреть на заход солнца из темницы или из чертога». И еще: «Освобожденное познание возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение: исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы — только чистый субъект познания, единое мировое око, которое смотрит из всех познающих существ, но исключительно в человеке может совершенно освободиться от служения воле, и от этого настолько уничтожается всякое различие индивидуальности, что тогда все равно, принадлежит это созерцающее око могущественному королю или нищему».

Когда мы слышим подобные рассуждения, то не должны полагать, что это почти то же самое, о чем мы только что говорили сами как об отличительной черте экстатического состояния. Ведь мы же предполагали, что оно делает нас способными узреть сквозь вещественный мир образную реальность! Похоже на то, что Шопенгауэр также видит в созерцании предпосылку разрушения границ собственного Бытия. И тем самым он заявляет о своем решительном неприятии субъективного мировоззрения! Но это лишь обманчивая видимость! Мы не должны позволять себе запутаться, признать еще одну позицию, так как в итоге может выясниться, что мыслитель подразумевал совершенно противоположное. Прибегая к помощи примеров, он пытается объяснить, что, собственно, является сутью созерцаемых идей: «Когда проносятся облака, фигуры, которые они образуют, для них несущественны, безразличны; но то, что это — упругие пары, которые дуновение ветра сгущает, уносит, растягивает, разрывает, в этом их природа, сущность объективирующихся в них сил, их идея; каждая же фигура существует только для индивидуального наблюдателя. Для ручья, сбегающего по камням, безразличны и несущественны водовороты, волны, пена, которые он образует; но в том, что он повинуется тяготению и является неупругой, всецело подвижной, бесформенной, прозрачной жидкостью, если познавать наглядно, его идея; названные же образования ручья существуют только для нас, пока мы познаем как индивиды. Лед на оконном стекле осаждается по законам кристаллизации, которые раскрывают сущность являющейся здесь силы природы, выражают идею; но деревья и цветы, которые он при этом образует, несущественны и существуют только для нас».