Кошмар в берлинском поезде - [2]

- А что такое "штаммы"? - спросила балерина Наташа.

- Это культура микроорганизмов, - коротко пояснила ее ученая сестра.

Мы распрощались довольно приветливо, Регина даже весьма лестно отозвалась о моей внешности, что, похоже, не слишком пришлось по душе грустному Гарику. Я остался ночевать у Гали, среди незаконченных кожаных "прикидов" и цветного плаката, на котором демонстрировал свой проклепанный зад, привстав с сидения мотоцикла, американский "Ангел Ада".

Тем не менее, когда я снова появился у Галины через пару дней, моя приятельница встретила меня подчеркнуто холодно, даже уклонилась от привычного поцелуя на пороге.

- Зачем ты обижаешь моих друзей, - промолвила она, глядя перед собою и подергивая головой, - разве ты незрячий, не видишь, что за люди перед тобой? Нет, ты все равно продолжаешь нести свою изуверскую ересь, как будто кому-то это ах как приятно слушать. Найди себе таких же и перед ними выступай: идиот, - закончила Галина трагическим полушепотом и принялась массировать виски своими мышиными лапками.

- Галя, если я чем-то обидел этих людей, ты, конечно, извини, но все-таки укажи мне, что я, например, такое мог сболтнуть, чтобы впредь тебя не подводить, - предложил я смущенно.

- Как что?! - снова вскинулась моя портниха-гадалка. - Кто тебя тянул за язык брякнуть, что подлинная наука существовала исключительно в Третьем Рейхе, а наши ученые занимались не поиском истины, а организацией клубов самодеятельной песни! Каково это выслушивать Регине, когда ее мужем до Гарика был известный бард Рознатовский.

- Ты говорила, что он повесился, - напомнил я. - Да, и это ужасно, его просто затравили черносотенцы, распуская грязные сплетни о его личной жизни - то, что ты называешь "арийской наукой", то есть. А у Гарика, которого ты так глупо прозвал доктор Эйнштейн, папа и мама честнейшие ученые-бактериологи, в числе их друзей Сарра Бабенышева и Белла Мельгром-Лугози. Помнишь облепиховое масло - я доставала его для жены Сахарова! - с гордостью подчеркнула мой подружка, о которой я, как оказалось, многого не знал, - с какой стати у моих верных, старых друзей должна болеть от тебя голова?!

Что тут можно было возразить? Ума не приложу каким образом пухленький Гарик пронюхал о своем прозвище, ведь в слух я его так, насколько помню, не называл его ни разу, так про себя что-то подобное думал. Не припоминал я и высказываний, породивших мигрень у соратников героического Шпунта, однако еще раз попросив прощения за оплошность, я тихо удалился, как мне казалось, надолго.

Я ошибался, и приблизительно дней через десять, она сама, к моему изумлению, разыскала меня, ютившегося в многодетном семействе знакомого дьяка.

- Тебе совсем негде жить, - начала она, по обыкновению с тревогой и сочувствием в голосе, подражая дикторам радио "Свобода", - между тем ты бы мог спокойно читать, писать, сочинять в квартире Регины с Гариком, они уезжают до нового года в Выборг: Тебе нравится Остров Мертвых? Ах, ты же там не бывал ни разу, что я говорю! Ну и вот на время своего отсутствия они готовы тебя приютить в качестве дворецкого.

- Я могла бы тебя навещать, - добавила она, жеманясь, - это очень уютное место, правда там холодновато, но зато тихо. Впрочем, что я тебя уговариваю.

Положение мое и в самом деле было безвыходное, выбирать не приходилось, поэтому три дня спустя я прибыл по указанному адресу с ключом в кармане.

На приличном расстоянии от других построек возвышалось это здание с единственным подъездом - "дом-башня", как было указано в записке. Задрав голову и поставив сумку на носки сапог, чтобы не промочить ее дна, я неясным беспокойством оглядывал темные окна квартир, населенных незнакомыми мне и, кто знает, возможно враждебными жильцами. Первый этаж занимали прачечная и радиоателье, там горел "дневной" свет.

Две бездомные собаки лежали возле скамейки, на которой в хорошую погоду должны сидеть пенсионеры. Грустные собачьи глаза смотрели на меня вопрошающе.

- Виноват, собачки, пока мне вас угостить нечем, - сказал я им без улыбки.

Едва я вошел в вестибюль, как от почтовых ящиков отделился, направляясь к лифту, рослый старик с "Правдой" в дрожащей руке. В кабине лифта я рассмотрел на лацкане его пиджака значок в виде чернильного пера - эмблему Союза журналистов.

- Второй этаж не работает, - произнес старик, не разомкнув губ. Мы доехали до третьего, затем спустились по лестнице. Меня поразили надписи на стенах - Saxon, Kiss, черт знает кто еще; на загаженном стекле вентиляционного окошка даже красовалась Свастика с добавленными каким-то антифашистом буквами "Уй", и множество девичьих имен. Наличие подростков среди обитателей "дома-башни" как-то не соответствовало ветхому облику моего спутника.

Подойдя к нужному мне номеру (коридор напомнил мне нечто среднее между лечебницей и общежитием), я замешкался на пороге, вынимая ключи, и оглянулся. В нескольких шагах от меня дедушка с "Правдой" в руке застыл перед своей дверью, наблюдая за мной довольно бесцеремонно.

Первым делом я решил осмотреть свое временное убежище. Повесив куртку на спинку стула, я прошел на кухню. Она была соединена с гостиной балконом, где хранился снаряд для занятий серфингом. Скользить по водной глади наших рек и озер сделалось особым шиком у советских "пляжных мальчиков" незадолго до смерти Брежнева.