А потому мы отправились на вечер без них, что и привело к самым роковым последствиям, ибо там мы познакомились с кошками, которые умели себя вести. Обворожительная старая сиамка Сьюки, судя по шрамам, была в свое время порядочной безобразницей, что подтверждалось и рваным ухом, но теперь она сидела в своей корзинке величаво, как сама королева Виктория, и мирно смотрела на происходящее сквозь тонкие прутья.
Два юных гладеньких силпойнта из Челси, Бартоломью и Маргарита, попивали херес и были так похожи на Соломона, что у меня сердце оборвалось при мысли, что он сейчас либо терзает дорожку на лестнице, либо басом профундо извещает всю деревню, какие мы бездушные — уехали, а его бросили. Но самым внушительным был Тиг, который прибыл на вечер прямо из телестудии. Тиг тоже очень походил на Соломона, но (хотя вид у его хозяйки был умученный, а шляпа нахлобучена набок в нормальном стиле сиамовладельцев) излучал невозмутимое спокойствие. Когда она достала его плошку с землей, прося извинения — он ведь был очень занят, а переполнение мочевого пузыря ему вредно, — он посмотрел на нее с брезгливым презрением. «Мочевого пузыря у меня нет», — сказал он и отошел поздороваться с репортерами и фотографами, словно всю жизнь только и водил такие знакомства. И всякий раз, когда мы смотрели на его хозяйку, лицо у нее становилось все тревожнее, и она по-прежнему следовала за ним с плошкой, но до конца вечера Тиг отказывался воспользоваться этим удобством с самообладанием, сделавшим бы честь самому закаленному общественному деятелю.
Домой я ехала в поезде зеленая от зависти. Все эти кошки светские до мозга костей... Надменный отказ Тига от плошки с землей... И сам Тиг — лощеный, уравновешенный, невозмутимый... и выступает по телевидению... Я с тихой тоской спросила Чарльза, что, по его мнению, произойдет, если нашу парочку когда-нибудь пригласят выступить на голубом экране.
«Наверное, все было бы отлично, — пробормотал Чарльз, блаженно развалившись на сиденье: ему в эту минуту все — включая и сиамских кошек — рисовалось сквозь розовую дымку, подсвеченную шампанским. — Возможно, мы (читай — я) напрасно опасаемся брать их с собой. Наши кошки, — сказал он, ласково поглаживая подголовник вместо голубого задика Шебы и засыпая, — произведут на телевидении настоящий фурор».
Вот почему, когда на другой день позвонили из студии Би-би-си, дескать, они знают про вечер и про книгу, так, может, Соломон и Шеба выступят в вечерней программе, мы, не задумываясь, дали согласие.
Зря, конечно. Я поняла это сразу, едва положила трубку и увидела, что Соломон наблюдает за мной с порога восточным мрачно-подозрительным взглядом. Он всегда смотрел на меня так, когда я говорила по телефону, — вероятно, просто из любопытства, чего это я болтаю сама с собой, а то и из убеждения, что я свихнулась, и стоит подождать, не выкину ли я чего-нибудь интересного. Тем не менее, когда я увидела, как он сидит там словно злодей китаец из фильма о преступном мире лондонских доков, у меня по телу пробежала нервная дрожь.
Дрожь эта оказалась пророческой. Едва Чарльз, готовый отправиться в путь, вошел с кошачьими корзинками в одну дверь, как Соломон, тут же отказавшись от амплуа восточного злодея, прижал уши и решительным шагом вышел в другую. Когда мы наконец отыскали его, он лежал, прижавшись к полу под кроватью и орал, что никуда не поедет, что сейчас зима, а мы знаем, зимой он никуда пи ногой. Потом сволокли Шебу с гардероба, куда она забралась не из страха, а просто хотела, чтобы Чарльз и за ней погонялся, и к этому времени стало абсолютно ясно, чем обернется наше выступление по телевидению — полнейшим бедламом.
Так и произошло. Всю дорогу Соломон отчаянно грыз прутья своей корзины, точно гигантский термит, Чарльз, поскольку действие шампанского уже кончилось, трагично внушал мне, пока мы мчались в вечерней мгле, что он погибнет, если чертовы кошки выставят его на всеобщее посмешище, и мои нервы окончательно не выдержали — к счастью, я погрузилась в туманное полузабытье. Однако то, что память сохранила об этом вечере, будет преследовать меня до конца моих дней.
Словно тягостный бред. Шествие через фойе — Чарльз несет Шебу, я несу Соломона, а сзади (и, судя по его выражению, этого Би-би-си не учла) помощник продюсера несет ящик с землей. Наставления в студии — продюсер деловито указывает, что я должна говорить и где сидеть, а мне становится все жарче и жарче при мысли, что произойдет, когда мы откроем корзинки. Самый кошмар начался, когда мы их открыли и в мгновение ока тихая чинная студия преобразилась в карусель — Чарльз и продюсер мчатся бешеными кругами за Соломоном, а он несется как призовой скакун и выкликает, что никуда зимой не ездит, мы же знаем. Жуткие интервалы, когда они хватали его, лихорадочно совали в мои объятия и хриплыми от тревоги голосами умоляли хоть на этот раз его удержать во имя всего святого. И леденящая кульминация: когти Соломона абордажными крючьями впиваются мне в спину, Шеба у меня на коленях самодовольно ухмыляется камере, продюсер в контрольном зале возносит вслух молитву, и мы выходим в эфир — и ведущий приветствует нас рекордными по идиотичности словами: если он не ошибается, я привезла в студию моих кошек.
