Кошки-мышки - [14]

— Что увидеть?

— Мою грудь.

— У тебя была красивая грудь?

— Да, очень.

— Тогда в моде была большая грудь.

— Моя казалась большой по контрасту с осиной талией.

— Ты носила корсет?

— Один-единственный раз надела, и он мне тут же закатил сцену. «Женская грудь — это моя слабость. И если еще когда-нибудь увижу на вас этот безобразный панцирь, то сорву его прямо посреди улицы».

— Чудовищно! Весь человек в одной фразе! Пожалуй, он действительно способен был это сделать.

— Вполне способен. Стоило ему заметить легкое колыхание блузки, и он себя не помнил: лицо его багровело, рука как бы сама тянулась к моей груди. Ну, а уж если он был рядом, когда я шла по лестнице!.. Однажды он точно дикарь набросился на меня.

— Где это случилось?

— В Музыкальной академии на парадной лестнице.

— На глазах у всех?

— К счастью, в тот момент поблизости никого не было.

— И что он делал в таких случаях?

— Да ничего особенного.

— Ты, наверное, со стыда сгорала?

— Вовсе нет. Он лишь приник лицом.

— Как это?

— Спрятал лицо свое у меня на груди.

— А что потом?

— Покачивался и тихонько напевал, как бы убаюкивал себя.

— Напевал? И что же он пел?

— Просто тянул какую-то мелодию.

— Вот скотина! И ты терпела?

— Я не могла ему противиться.

— А что произошло, когда ты вышла замуж?

— Что должно было произойти, по-твоему?

— Ты порвала с ним?

— Порвать с ним невозможно. Он стал приходить к нам на ужины. Мой покойный Бела души в нем не чаял, бедняга, а Виктор на каждое свое выступление присылал нам билеты в ложу.

— Твой муж тоже любил музыку?

— Нет, но ради меня он был готов на все. Купит, бывало, конфет, а как поднимут занавес, он изо всех сил пытается изобразить жгучую заинтересованность. Правда, во время сольных партий он, как правило, шуршал конфетными обертками, и меня это совершенно выводило из себя. «Перестаньте вы, наконец, шуршать этими проклятыми бумажками, единственный мой», — шипела я.

— Он что, назло тебе старался шуршать?

— Нет, конечно.

— И так-таки ни о чем не догадывался?

— Трудно сказать. Знаю лишь, что Виктора он уважал, меня он любил и ни разу ни словом не обмолвился на наш счет…

— А ты?

— Я тоже любила своего мужа.

— Разве не Виктора?

— К чему ворошить прошлое?

— Иначе и я не решусь открыть тебе всю правду.

— Ладно, будь по-твоему: я не любила Виктора.

— Ни до замужества, ни после?

— Никогда.

— Но не отвечала ему отказом?

— Ответить можно, когда тебя спрашивают. А Виктор зря слов не тратит. Кровь ударяет ему в голову, лицо становится пунцовое, и руки у него сами так к тебе и тянутся. И словно бы рук этих не одна пара, а несколько. Точно щупальца у спрута…

— Точно у спрута! Верно подмечено! Я испытала то же самое.

— Что значит — «то же самое»?

— До сих пор, как вспомню, так мороз по коже!..

— Выражайся яснее.

— Ах, ты не поверишь… Он меня тискал!

— Где же это?

— В такси.

— И за какие же места он тебя тискал?

— Точь-в-точь как ты сказала: всеми восемью щупальцами одновременно и везде, где только можно…

— Бедняжка!.. И как же ты вытерпела?

— Я была сама не своя. Онемела, забилась в угол и дрожала всем телом. Таксист несколько раз оглядывался на нас.

— Не говорила ли ты ему чего о «Мейстерзингерах»?

— В тот момент я не могла бы даже сказать, как меня зовут.

— Я к тому, что, когда с ним заговаривают о музыке, он выходит из себя.

— У меня и в мыслях не было выводить его из себя!

— Прошу тебя, Паула, успокойся.

— Не могу. Ощущение такое, будто я вся искусана бешеным псом.

— Попытайся заснуть.

— Мне страшно… А вдруг он ворвется и снова набросится на меня? Не то что спать, я глаз сомкнуть не решаюсь.

— Прими снотворное.

— Давай больше никогда не говорить о нем.

— Это я тебе обещаю.

— Даже имени его не упоминай!

— Не беспокойся, не стану.

— Мне до того страшно, что я не решаюсь вынуть свою вставную челюсть.

— Ну, так и не вынимай ее.

— Тогда я заснуть не смогу.

— Прими снотворное.

— Разве что со снотворным…

9 Письма

Гармиш-Партенкирхен

Миши обижен на меня. Это случилось впервые, и мне очень грустно.

А предыстория такова, что шестнадцать лет назад, на мюнхенском аэродроме он встретил меня словами: «Мама, я выполню все, что бы вы ни пожелали. От вас же прошу одного: держитесь подальше от наших соотечественников. Все годы, что я живу на Западе, я не общаюсь ни с кем из здешних венгров, а письма оттуда оставляю без ответа». — «За меня можешь быть спокоен, сын мой», — вот все, что я сказала.

И вот теперь, когда он возвратился из Баден-Бадена на два дня раньше срока, я как раз принимала у себя одну венгерскую чету; мы пили чай на террасе. Муж на родине был ветеринаром и здесь тоже работает по специальности. Он из очень хорошей семьи, широкообразованный молодой человек с безукоризненными манерами. Время от времени они с женой наносят визиты всем венгерским семьям в округе, но какое удовольствие они находят в обществе старой развалины вроде меня, право, не понимаю. Миши, заслышав венгерскую речь, сразу помрачнел. «Мы тут беседовали о наших общих знакомых…» — в растерянности попыталась я оправдаться. Миши кивнул головой, однако даже не счел нужным представиться. «Желаю приятного времяпрепровождения, мама», — сказал он и прошел в дом.