Кошка, Сёдзо и две женщины - [11]

О том, что она состарилась, говорили многие признаки: например, она стала хуже прыгать. Котёнком она легко подпрыгивала за едой чуть ли не на высоту роста Сёдзо. Да и не только за едой, она прыгала за всем, что eй ни покажи. Но с годами прыжки становились всё реже и ниже, и в последнее время, когда её на голодный желудок соблазняли чем-либо вкусным, она прыгала только в том случае, если удостоверялась, что это что-нибудь из числа её самых любимых лакомств, да и то лишь не выше пояса. Если приманку Сёдзо поднимал повыше, она отказывалась прыгать и карабкалась за ней по его ногам и туловищу, а когда сил не хватало, то просто просительно поводила носом и смотрела на него своим особенным печальным взглядом. «Пожалей меня, пожалуйста. Я очень голодна и хотела бы прыгнуть, но состарилась и не могу больше прыгать так, как прежде. Прошу тебя. Не издевайся надо мной, покорми скорее», — говорила она глазами, отлично зная слабохарактерность хозяина. Синако тоже случалось грустно глядеть на него, но это его не слишком трогало, а во взгляде Лили он хорошо чувствовал какую-то особенную тоску.

Когда же весёлый, ласковый взгляд котёнка сделался таким печальным? Пожалуй, во время тех первых родов. С того дня, когда она беспомощно смотрела на него, высунув голову из ящика в глубине шкафа, — с того самого дня печаль осталась в её глазах, и печаль эта становилась всё глубже по мере того, как Лили старела. Временами Сёдзо думал, всматриваясь в её глаза: ведь это просто маленькая зверушка, пускай и умная; почему же у неё такой осмысленный взгляд, может быть, ей известно что-то очень печальное? Его прежние кошки, и трёхцветная, и Черныш, никогда так грустно не смотрели — должно быть, они просто были глупее. Причём характер у Лили вовсе не был каким-то особо меланхолическим. Котёнком она была большая проказница, став взрослой, очень бурно злилась и бушевала. Но когда она нежилась на руках у Сёдзо или, скучая, грелась на солнышке, глаза у неё вдруг становились грустными и подёргивались влагой, как будто она плачет. Правда, раньше это выглядело даже красиво, но теперь, к старости, её ясные зрачки стали туманиться, в уголках глаз скапливался гной, и во взгляде явственно сквозила пронзительная тоска. Наверное, это у неё не от природы, наверно, это от жизни, от воздуха, которым она дышит, ведь когда человек страдает, у него меняется и лицо, и характер. Должно быть, и у кошек бывает что-то в этом роде, думал Сёдзо, и чувствовал себя ещё более виноватым перед Лили. Да, конечно, все эти десять лет он любил её, но как же скучно и уныло ей жилось с ним. Когда он её привёз, они жили вдвоём с матерью и, само собой, у них было не так весело, как на кухне ресторана в Кобе. Матери она мешала, сыну с кошкой пришлось скромненько устроиться наверху. Прошло шесть лет, и появилась Синако, вторглась в их жизнь, и кошка стала для неё досадной помехой, тут уж Лилишке стало и вовсе неуютно.

И ещё одна вина была за ним. Вместо того чтобы оставлять ей котят, дать ей их выкормить, он старался поскорее их раздать желающим, не оставлял ни одного. А приплод она приносила часто. За время, что другие кошки приносили котят раза два, она успевала окотиться трижды. Откуда брались отцы, никто не знал, котята рождались смешанной породы. Поскольку в них было кое-что от черепаховой кошки, брали их охотно, но всё-таки иногда он потихоньку относил их к морю или в сосновую рощу у дамбы на речке Асиягава. Сёдзо избавлялся от них, главным образом чтобы не раздражать мать, но имел в виду и другую цель: когда кошки много рожают, они быстро стареют, и раз уж рожать им не помешаешь, то лучше не давать кормить, это задержит одряхление. И правда, с каждыми родами Лили на глазах старела. Когда живот у неё раздувался, словно у кенгуру, а в глазах появлялось страдание, Сёдзо всегда сокрушённо говорил:

— Вот дура, что ты всё себе нагуливаешь, ты же так старухой станешь.

Ветеринар как-то объяснил ему, что кота можно было бы кастрировать, а кошек оперировать трудно.

— А нельзя её рентгеном облучить? — спросил он. Ветеринар только рассмеялся. Но Сёдзо чувствовал: жестоко отнимать у кошки её родную плоть и кровь. Конечно, он топил котят для её же блага, он не хотел причинять ей боль, но зато теперь она и сделалась такой вот жалкой и унылой.

В общем, получалось, что он причинил Лили немало плохого. Ему-то было с ней хорошо, а вот ей, пожалуй, приходилось не так уж сладко. Особенно в последние год-два: супруги ссорились, хозяйство разваливалось, в доме всё время было нервозно, и на Лили это тоже действовало, она часто бродила растерянная, не находила себе места. Когда мать присылала за ним из Имадзу, то не Синако, а именно Лили пыталась удержать его дома своим печальным взглядом, цепляясь за подол его кимоно. А когда он всё-таки отрывал её и уходил, она бежала за ним, как собака, целый квартал, а то и два. Он старался вернуться пораньше, тревожась больше о ней, чем о Синако, а если всё-таки оставался там на два, на три дня, то на глаза ей снова набегала тёмная тень — или это ему только казалось? В последнее время его не покидало предчувствие, что его кошке недолго осталось жить. Ему то и дело снилось, что она сдохла. Во сне он скорбел о потерянной Лили не меньше, чем о близком человеке, и даже плакал. Ему казалось, что если бы Лили и вправду не стало, то он оплакивал бы её наяву так же горько, как и во сне. И при мысли о том, как подло он только что отказался от неё, он испытывал и отчаяние, и стыд, и гнев. Ему всё время чудилось, что откуда-то из уголка на него осуждающе устремлён всё тот же печальный взгляд Лили. Сделанного не воротишь, но как же он согласился так бессовестно выгнать её, такую старую? Почему не дал ей умереть в этом доме?..