Кошечка Шрёдингера - [3]

– Девица, – начал он с напускным отвращением. – Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: Если же кто-либо убьет верующего преднамеренно, то возмездием ему будет ад[5]. И далее, Пророк сказал: кто убил душу не за душу или не за порчу на земле, тот как будто бы убил людей всех[6]. Итак, если бы ты убила сего юношу за то, что он пытался тебя обесчестить, ты была бы оправдана. Однако ты отрицаешь таковые притязания сего юноши. Ты оправдываешь свое деяние снами и видениями. Таковое оправдание не может быть принято судом. Ты виновна и понесешь кару по законам шариата. Приговор будет исполнен завтра утром, перед рассветом.

Выражение лица Джеханы не изменилось, и она не произнесла ни слова. Она уже видела эту сцену – много раз, во множестве видений. Иногда (как сейчас) ее приговаривали, иногда же отпускали на свободу.

Вечером ей принесли поесть. Трапеза, по ее нищенским меркам, была роскошная. Она все съела и хорошо спала той ночью. Когда гражданские и религиозные судебные исполнители явились за ней поутру, она уже проснулась и привела себя в порядок. Имам начал какую–то речь. Джехана его не слушала. Оставшиеся ей действия и движения носили механический, расписанный характер. Она никак не могла на них повлиять и, по правде говоря, не особо ими интересовалась. Ее куда-то повели. Она повиновалась. Ей задали какие-то вопросы. Она ответила первое, что на язык взбрело, когда поняла, что ответить необходимо. Потом ее завели на платформу, воздвигнутую перед большой мечетью Шимаали.

– Ты раскаиваешься в содеянном, дитя мое? — ласково спросил имам, кладя руку ей на плечо.

Джехана поняла, что сейчас надо будет встать на колени и положить голову на камень. Она поежилась.

– Нет, – ответила она.

– Ты все еще испытываешь гнев, дитя мое?

– Нет.

– Тогда пусть дарует Аллах в великой милости Своей тебе прощение, дитя мое.

Имам отошел в сторонку. Джехана не видела палача, но, когда площадь озарили первые лучи рассвета, оттуда, где стояли невольные зрители, долетел дружный вздох – это палач занес топор.

И опустил его.

* * *

Джехану передернуло. Ей всегда было не по себе, когда она видела свою смерть. И ведь час был не такой поздний. Пятый – последний – призыв к молитве звучал не так давно, а сейчас еще ночь... Праздник возобновился даже с большим шумом, чем прежде. Она понимала, что запланированный ею поступок может привести на плаху. Это ее не останавливало. Она крепче сжала нож, взмолилась, чтобы время побежало быстрей, и задумалась о другом.

* * *

В конце мая 1925 года они поселились в гостинице на крошечном хельголандском островке в пятидесяти с небольшим милях от немецкого побережья. Джехане обстановка ее номера понравилась, но хозяйка гостиницы, спохватившись, послала мужа отнести багаж Гейзенберга и Джеханы в номер люкс, он же самый дорогой. Аллергию Гейзенберга как рукой сняло, чему он очень обрадовался. Он все еще питал надежды как-то распутать клубок противоречащих друг другу теорий и выкладок, который прикатился за ними сюда из Геттингена.

Хозяйка гостиницы ежеутренне смеряла Джехану суровым взглядом, но хранила молчание. Сам же герр доктор был слишком занят своими исследованиями, чтобы заботиться о тривиальных вопросах морали, репутации и приличествующего молодому человеку поведения.

Как скажется на его репутации побег на Хельголанд, Джехану не заботило тоже. Если кто-то вокруг удивленно поднимал брови, Гейзенберг делал вид, что ничего не замечает. Он вообще, казалось, ничего не замечал, кроме источников опасной пыльцы и острых камней, когда те на прогулках врезались ему в подошвы.

Джехана тем временем размышляла над реакцией старой хозяйки. Она прожила на свете двадцать шесть лет. Жизнь у нее, впрочем, выдалась не из легких, и чья-то недовольно поднятая бровь занимала в ее личном списке проблем одно из последних мест. Она слишком часто видела голодающих и больных, обездоленных и нищих, несчастных, убитых во имя Аллаха, в частности – обезглавленных своевольным решением шариатского судьи.

Все эти годы Джехана возила с собой с места на место отцовский окровавленный кинжал, спрятав его глубоко в стопке шерстяных свитеров. С годами кинжал не стал менее смертоносен.

На острове Гейзенбергу полегчало, а из окон номера открывался великолепный вид на море. Настроение у физика тоже поднялось. Однажды утром, прогуливаясь с ним по берегу, Джехана процитировала священный Коран:

Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Когда сотрясется земля своим сотрясением, и изведет земля свои ноши, и скажет человек: «Что с нею?» – в тот день расскажет она свои вести, потому что Господь твой внушит ей. В тот день выйдут люди толпами, чтобы им показаны были их деяния; и кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, и кто сделал на вес пылинки зла, увидит его.

Тут Джехана разрыдалась, поскольку понимала, что, как бы ни старалась она творить добро, содеянного ею зла тому не перевесить. Гейзенберг оставался равнодушен: он смотрел на серые, неспешно бившие в берег океанские волны. Священные стихи не произвели на него особого впечатления, но немного погодя он отозвался, и Джехана поняла, что какие-те ее слова все же зацепили его: