Кошачьи язычки - [41]

Он долго откладывал встречу. Мы уже много недель были обручены (скромно отпраздновали помолвку у нас дома, в узком кругу, совершенно entre nous[18]), когда он наконец решился представить меня отцу с матерью, и то лишь потому, что Папашка начал беспокоиться и постоянно об этом спрашивал. Моих родителей удивляло, почему Ахим не торопится нас познакомить.

Сразу после окончания школы он ушел из дома и снял комнатушку в Альтоне. Дома он заниматься не мог, говорил, ему не хватало места и тишины. Но только в то воскресенье я поняла, что он имел в виду. Они жили по другую сторону Эльбы, в Вильгельсмбурге, в той части города, где я никогда раньше не бывала. Наш собственный дом — так его мать называла это маленькое нелепое строение, похожее на крольчатник. Она унаследовала его от отца, и внутри нашего дома оно уместилось бы раз пять. Участок — узкая полоска земли с парой растрепанных ягодных кустов и чучелом из старых занавесок — отпугивать птиц. Фасад цвета засохшей горчицы, хоть и только что покрашенный, темно-коричневые рамы, криво висящие на ржавых петлях. Я постаралась не подать виду, в каком я ужасе. Скажи мне тогда Ахим, что он подкидыш, я бы ему поверила. И мне бы полегчало.

И внутри оказалось не лучше. Здесь явно ничего не менялось с 50-х годов: старый камин, рассохшиеся подоконники, правда, занавески легкие, воздушные. И повсюду пластик. Зеленый и коричневый. И вязанные крючком салфетки. Марго, моя будущая свекровь, встретила нас в коридоре. Мы еще и позвонить не успели, как она распахнула дверь, и я про себя воскликнула: «О боже!»

Она уже тогда была страшно толстой, страдала одышкой и по лестнице поднималась как паровой локомотив. Она повела нас на кухню, где был накрыт стол. Она расстаралась с сервировкой: белая скатерть, бумажные салфетки, цветы, даже свечка, Ахим, конечно, ее заранее предупредил. Они оба тщательно принарядились, мой свекор in spe[19] нацепил на желтую канареечную рубашку галстук цвета красного вина. И оба жутко нервничали. Еще бы, я была завидной партией — девушка из хорошего дома, для их единственного сына — шанс, о котором можно только мечтать, путь в мир богатства, наверняка они рассуждали именно так и стремились произвести благоприятное впечатление. Но в то же время они не могли не видеть, что Ахим стесняется их и чувствует себя неловко. Марго принесла суп и села за стол, Ахим резко прошипел ей: «Фартук!» Она вздрогнула, быстро встала, сдернула с себя фартук и тут же запачкала блузку, после чего полчаса сгорала от смущения.

С самого начала за столом повисла натянутая атмосфера. Я с трудом выдавила из себя похвалу супу, свиным биточкам и плавающим в густом мучном соусе овощам. Ахим налил вина, которое мы принесли с собой. Эрих попытался прочитать этикетку и сказал: «Шианти». Ахим поправил его, перебив на полуслове. Он сидел как на горячих углях.

За тортом-мороженым они спросили, как поживают мои родители. Я ответила, что Мамуля сейчас в Аббано, лечит позвоночник, и Марго вдруг оживилась. Ахим несколько раз намекал ей, что пора сменить тему, но она снова и снова переводила разговор на свое расшатанное здоровье, на проблемы с сердцем, удушье по ночам и отечность в ногах. После двух бокалов вина она принялась жаловаться на свои женские болезни, из-за которых якобы смогла иметь только одного ребенка, хотя очень хотела еще, но во время родов что-то случилось с маткой. Она не успела перейти к подробностям, потому что Ахим резко оборвал ее и сказал, что нам пора.

Прощаясь, они предложили мне называть их просто по именам — Марго и Эрих. Я растерялась. Неужели потом они захотят, чтобы я обращалась к ним так же, как Ахим к моим родителям? Мама и папа?

Мои родители познакомились с Эрихом и Марго только на свадьбе; я их тщательно подготовила, и все-таки они были шокированы, я это видела, хотя ни Мамуля, ни Папашка ничем не выдали своего недовольства. Ни словом. Несмотря на то, что за столом Эрих из-за волнения так и не смог договорить до конца ни одной фразы, а меня по ошибке назвал Дорой — и Ахиму пришлось его поправить.

Когда начались танцы, Папашка подсел к Марго и говорил с ней около часа, ведь она не могла танцевать. Я все время держала их в поле зрения, опасаясь каких-нибудь неприятностей. Например, она потеряет сознание и упадет со стула или подавится, потому что она слишком жадно ела. Но все прошло гладко. В основном говорила она, и мне оставалось надеяться, что она не особенно мучает его подробностями своих женских болезней. На ней было фиолетовое шелковое платье с блестками, купленное специально для этого случая и конечно же недешевое, но рядом с Папашкой в смокинге она выглядела как жирная тетка из цирка.

Несмотря ни на что, я ей все-таки симпатизировала. Она была доброжелательной и совершенно беззлобной. И что примечательно, когда потом она действительно серьезно заболела и страдала от страшных болей — ее необъятное тело разрушал рак, — она никому не досаждала жалобами и переносила муки с поразительным терпением. Перед самой кончиной она только и делала, что трогательно благодарила меня за то, что я ее навещаю. Всегда радовалась моему приходу.