Кошачьи проделки - [11]

Стратегически расположившись так, чтобы Аннабель, укладываясь, не могла на него наступить (Аннабель была рабыней привычки и всегда ложилась в одном и том же месте и положении), он при этом находился прямо там, где она на него дышала, выступая ночью в роли этакого калорифера.

Лежал он там неподвижно и явно задавался вопросом, вышвырнет ли его сейчас Чарльз, и приготовившись лететь, если так. Чарльз притворился, что его не заметил. Аннабель с невинным видом ела свой ужин, также притворяясь, будто не видит кота. Но Чарльз сказал, что на губах у нее была та самая самодовольная гримаса, так хорошо нам знакомая. В данном случае гримаса эта показывала, что Аннабель знает нечто, чего мы не знаем, и ощущает себя дамой-патронессой.

Она была настолько великодушна, что через две ночи кот отважился вылезти из-за плетеного ограждения и стал спать в еще более теплом месте – прямо напротив ее головы. Мы узнали это, потому что имелась глубокая выемка в соломе, в том месте, где она спала, и когда мы выходили по утрам, кот лежал, все еще свернутый клубочком.

Следующая новость, которую доложил Чарльз, состояла в том, что он видел, как Аннабель и ее новый друг едят бок о бок из ее миски с утренним хлебом. Нет ли у меня, осведомился Чарльз, какой-нибудь старой еды, которую не хотят Соломон и Шеба? Кот, должно быть, изрядно голоден, если ест хлеб, и хотя Аннабель, возможно, думает, что она щедра, вряд ли он может извлечь из этой пищи много питательного.

Итак, рыжий бродяга, ныне известный между нами как Робертсон, был взят на содержание. Он получал еду дважды в день. Еда относилась ему в домик Аннабель, потому что Соломон и Шеба не поддержали бы его кормления в коттедже. Молоку он вымурлыкивал свой восторг, точно взятый в дом богача сирота, которому дают деликатесы, на которые он раньше мог только облизываться, прижав нос к магазинной витрине. Но, пропевая такой гимн молоку, он оказался, в сущности, неразумен. Аннабель, посчитав, что за всем этим шумом должно крыться нечто особенное, моментально забыла свои добрые намерения, оттолкнула кота в сторону и выпила все сама. Осленком Аннабель с презрением отвергала коровье молоко, которое мы ей предлагали, заявляя, что мы ее травим и что это совсем не то, что у мамы. Теперь же часто можно было видеть, как наша ослица, желая показать Робертсону, что все здесь принадлежит ей, деликатно макает губы в блюдце с молоком, приобретая сходство со вдовствующей герцогиней, вкушающей чай.

Впрочем, они с Робертсоном друг друга стоили. Несколько подобных посягательств – и Робертсон, видя, как она сует свой большой белый нос в его блюдце, приподнимался и смазывал по нему лапой. Это было яркое выступление, против которого, как ни странно, Аннабель, похоже, не возражала ни в малейшей степени. Если бы это учинили с ней наши двое, они бы вылетели в дверной проем, как пара метеоров. Когда же это проделывал Робертсон, она только фыркала, дабы показать, что ей даром не нужно его дурацкое молоко, и возвращалась к своему сену.

Они вместе спали. Они вместе ели. Когда кто-нибудь заглядывал, чтобы посмотреть на Аннабель у калитки паддока, маленькая рыжая фигурка Робертсона тоже была тут как тут, и когда люди ласково поглаживали ее голову, Робертсон терся о ее ноги и поднимался, мурча, на задних лапах, чтобы получить свою долю ласк. Поразительным было то, что Аннабель – столь ревнивая, когда у нас гостил лошак, что втискивалась между ним и посетителями и лягала его, если кто-нибудь с ним заговаривал, – тут совершенно не возражала. Может, быть, Аннабель считала, что она нас просто одурачила – сама его усыновила и была настолько хитра, что незаметно протолкнула его, пока мы не видели.

Единственными, кто возражал, были Соломон и Шеба. Робертсон, сообразив, что, хотя мы кормим его в стойле Аннабель, еда фактически поступает по тропинке из коттеджа, начал выходить нас встречать. Иногда он дожидался у стены гаража. Иногда появлялся в дверях теплицы, где, очевидно, высматривал мышей, чтобы скоротать время. Один раз, к великому возмущению Соломона, он появился на дорожке под нашим окном, пока мы еще завтракали, и уселся там, выжидающе на нас взирая. Соломон истошно возопил из дома, чтобы он уходил. Вся еда вокруг принадлежит ему, а все объедки – Шебе, ревел Соломон, возвышая свой голос до возмущенного крещендо, видя, что Робертсон не обращает на него никакого внимания, а по-прежнему с выжидающим видом сидит под окном.

Даже после того как мы эскортировали Робертсона обратно в паддок вместе с тарелкой еды, за которой он пришел, Соломон все еще ни в какую не успокаивался. Он обнюхал стену гаража и опрыскал ее, чтобы отметить границу. Он обнюхал дорожку, где сидел Робертсон, и пометил в порядке предостережения близстоящий жасмин. По словам Чарльза, бывшего свидетелем, он также обнюхал все горшки с цветами в теплице и пометил их, словно Кружащийся Дервиш из резинового шланга.

Соломон, конечно, постоянно опрыскивал заметные объекты местности снаружи дома, чтобы заявить свое право собственности. Это началось со времен его радостного открытия, что, кастрированный или некастрированный, он все равно способен метить. А вот что действительно донесло до нас всю серьезность, с которой наши двое отнеслись к появлению Робертсона, так это поведение Шебы, которую я тоже как-то застала тщательно принюхивающейся в оранжерее. Не о чем беспокоиться, сказала я, поглаживая ее изящные маленькие ушки, когда она подняла на меня взгляд. Робертсон не будет жить с нами. Это просто глупыш Соломон так думает, сказала я – и рассмеялась, почувствовав, как она встала мне на ноги, что имела обыкновение делать, когда хотела показать особую к нам близость.