Корявое дерево - [49]

– Боюсь, никто из хирургов не согласится делать подобную операцию, во всяком случае, пока. Риск нанесения еще большего ущерба зрению пациентки слишком велик. – Эти слова разрушили все мои надежды в прах.

Я подаюсь вперед, еще ближе к зеркалу, и пристально смотрю в свой здоровый глаз. Дура, дура, дура. Когда же ты наконец усвоишь урок? Не предавайся надеждам, и тогда никто уже не сможет сделать тебе еще больнее: ни врачи, ни Стиг. Никто вообще.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Стиг тихо похрапывает. Я всматриваюсь в него, пока он спит, и сердце переполняет отчаянное желание ощутить его губы на моих губах. Я понимаю, что это глупо, но я не хочу умирать, не поцеловав его. Если драге вернется, я хочу чувствовать, что я, по крайней мере, жила. Что у меня было несколько прекрасных мгновений с парнем, который мне действительно дорог. И которому дорога я сама.

По комнате продолжают проноситься призраки умерших, и я снова вижу ту девушку. Ее взгляд тверже стали. Ее лицо кажется мне знакомым, как будто я его уже где-то видела. Может быть, в одном из дневников.

Я сажусь на диван и легко провожу рукой по джемперу Стига, но шерсть говорит мне только о его отце. Я бью по диванной подушке, затем кладу на нее голову. И, едва закрыв глаза, погружаюсь в сон – и оказываюсь в тисках кошмара.

Никому, никому не должен выпадать такой горестный удел

У колодца стоит женщина в длинном плаще, ее плечи сгорблены старостью, а лицо скрыто капюшоном. Идет снег, но на нее не падает ни одна снежинка. В ее полной неподвижности есть что-то жуткое, как будто она стояла здесь всегда, ожидая.

Ее голос резок и надтреснут:

– Подойди.

Что-то, находящееся глубоко внутри, начинает тянуть к ней, я смотрю на свои сапоги и вижу, как ноги несут меня сами. Я бреду сквозь снег, и когда останавливаюсь перед нею, колени мои дрожат.

– Ближе, – хрипло говорит она.

Я делаю еще шаг вперед. Теперь я стою так близко от нее, что, если бы посмела, смогла бы дотронуться до ее плаща. Я поднимаю глаза и вижу иссохшее лицо старухи. Ее кожа изборождена морщинами, щеки ввалились и покраснели.

Она опускает узловатую руку в колодец:

– Вглядись в него.

Я вглядываюсь во мрак. В темной воде мерцают точки света – из-под кончиков ее пальцев вырывается нечто вроде многочисленных звезд. Из глубин что-то поднимается, вихрясь. Рябь проходит, и под водой появляется лицо – это врач из больницы в Осло. Его сменяет другой образ – я вижу себя саму, натыкающуюся на женщину в аэропорту. Потом вода темнеет, и на поверхности возникает еще одно лицо – белое и гладкое, как галька. Это Брайан, мой сосед в самолете. В голове крутится великое множество вопросов, и я не знаю, какой из них задать первым.

Старуха оглядывается через плечо, и когда снова поворачивается ко мне, из ее тени выходят еще две женщины. Я пячусь, спотыкаюсь и едва не падаю. Капюшон первой женщины опущен, и видно, что у нее очень красивое лицо в форме сердечка и длинные черные волосы. У нее такие же высокие скулы и такой же острый подбородок, как и у старухи, и такие же беспощадные темные глаза. Вторая из женщин моложе – это девушка примерно моего возраста, лицо ее частично скрыто поднятым капюшоном плаща. Они похожи на трех женщин, вырезанных на крышке сундука Мормор, – на Норн.

Я обеими руками сжимаю свою голову. Как долго Норны наблюдают за мной? Я бы никогда не оступилась и не упала с дерева, если бы не увидела лицо, выступающее из коры. Смятение в моей душе уступает место гневу.

– Это ведь вы сделали так, что я упала, верно?

Они пристально смотрят на меня.

– Эту участь ты выбрала еще до рождения, но всегда существует и иной путь.

Мои руки сами сжимаются в кулаки. Я показываю на слепой глаз:

– Я это не выбирала!

Самая молодая из трех хватает меня за запястье, и пальцы ее жгут, словно лед.

– Поскольку твоя мать не поливала дерево, из подземного мира вырвались души усопших. Вернуть их обратно в царство мертвых – это теперь твой удел. Для этого ты должна быть способна видеть мертвых – а такая способность дается лишь ценой жертвы.

Я сердито смотрю на нее, и она снова резко тянет меня к колодцу.

– Один вырвал свой собственный глаз ради одного глотка мудрости. Он повесил сам себя на этом дереве и висел, пока едва не умер, ради того, чтобы открыть руны! – Она опускает в воду колодца руку, и я вижу в нем свое отражение – вот только я сама на себя не похожа. Оба мои глаза и рот зашиты. – Вот что произойдет, если ты не будешь видеть ясно.

Я вскрикиваю и вырываю руку из ее пальцев.

Красивая женщина трогает меня за плечо:

– Тебе надо многое узнать. Пойдем.

Я стою и смотрю, как Норны, взявшись за руки, образуют круг и начинают петь. Их пение не похоже ни на что, слышанное мною прежде. Сначала их напев звучит тихо, как вздохи, как шепот, как шелест ветра в верхушках деревьев, затем он становится звучнее, делается похож на стук дождя по крыше. Напев то затихает, то начинает звучать громче, голоса трех женщин сливаются в один.

Они поют, и из ртов у них вырываются серебристые нити, образуя в воздухе изящные узоры. Звуки напева – прекрасного, странного и проникновенного – продолжают нарастать, и серебряные нити свиваются в шнуры. Отпустив руки, Норны хватают эти шнуры и начинают передавать их друг другу снова и снова, сверху и снизу – соткав из них в конце концов переливающуюся светящуюся ткань. Она вспыхивает серебром, бросая отсветы в небо и заставляя воду колодца мерцать.