Корректор. Книга первая - [5]

С большим трудом, перебирая ногами, когда глаза уже не видят, уши не слышат, а тело молит только об одном — упасть, и умереть, я тащил огромный крест, на котором меня распнут. Сил добавляло только то, что я умру так же, как мой Господь, Иешуа, Царь Иудейский. Нет, я не одержим гордыней, я просил моих палачей умертвить меня как-то иначе, но они приравняли простого паломника и проповедника к ворам и разбойникам, решив, что казнь должна быть как можно более длительная и мучительная. Что я мог возразить на это? Всё равно меня ни о чём не спрашивали. Мысль о том, что мне предстоит пройти через всё то, через что прошел Иешуа, одновременно пугала и наполняла вдохновением, придающим сил там, где их просто быть не могло.

На вершине холма я с огромным облегчением сбросил свою тяжкую ношу. Вокруг стояла небольшая группа людей, может быть просто зеваки, а может кто-то из тех, кто хотел проводить меня в последний путь, не знаю. Возле сброшенного столба стояла плита алтаря, на которой с трудом угадывались истёртые буквы — «Богу или богине, мужу или женщине». В глазах солдат, оградивших меня от толпы, читалась смертная тоска и обыденность. Нынешним жителям Рима действительно было всё равно, кого сейчас распнут, бандита с большой дороги, отнявшего последний кусок хлеба у сироты, или малолетнего мальчишку, вся вина которого состояла в нескольких, может быть и необдуманных словах. Если у них даже боги, и те обезличены, то, что говорить о людях?

Всё началось чуть больше года назад. На улице шёл холодный, зимний дождь, пресекающий всякие мысли о прогулке в соседнюю деревню, где жила молодая хозяйка небольшого поместья, с которой я проводил свободные вечера, и которую имел большое желание весной привести к алтарю Венеры.

Мне только минуло шестнадцать лет, То ремесло, которым занимались мужчины нашей семьи, и позволявшее смело смотреть в завтрашний день, я освоил, конечно, в общих чертах. Но и это наполняло меня фамильной гордостью и позволяло смело смотреть в будущее.

Все мужчины моей семьи были золотых дел мастерами, проще говоря, ювелирами. Те, кто думают, что ювелир купается в роскоши благодаря прикосновению к драгоценным камням и благородным металлам, жестоко ошибается. Труд тяжкий, не оставляющий времени ни на что другое. Мой отец практически потерял зрение, спина его уже не разгибалась. В дождливые, холодные зимние дни, суставы рук наливались, и пальцы его совершенно теряли подвижность. Матушка, как могла, помогала его рукам. Она постоянно готовила различные растирки и подолгу массировала, прикладывала разные примочки, возносила молитвы, приносила жертвы Асклепию и Минерве на домашнем жертвеннике. Постоянно упрашивала ларов — духов — хранителей дома помочь в исцелении кормильца. Да, эти руки кормили нас. Мне, в мои шестнадцать, было совершенно некогда принимать участие в жизни семьи. В этом возрасте, все знают, учение идёт из-под палки, советы родителей кажутся стариковским бредом, а грядущее рисуется в розовых тонах. Все, кому когда-то было шестнадцать, прекрасно понимают, что родители совершенно ничего не знают о современной жизни, ведь жили они тысячу лет назад и нынешнее поколение молодых, по их мнению, в будущем не ждёт ничего хорошего. Получив какие-то знания, освоив пару основных приёмов в работе, я, естественно, возомнил себя самым большим знатоком ремесла, которому дальнейшая учёба ни к чему. В шестнадцать — мы самые умные и готовы в этой жизни на всё!

Сейчас, когда прошло чуть больше года, я многое стал понимать. Столько ошибок, сколько наделал я, иному хватит на несколько жизней.

Многое изменилось, когда я познакомился с Ведой. Эта девушка совершенно перевернула мой мир. Её с юных лет готовили стать весталкой, жрицей богини Весты. Веда была очень горда предназначавшейся ей ролью — неусыпно следить за поддержанием вечно горящего огня в жертвеннике богини. Её родители, провинциальные аристократы, чуть с ума не сошли, когда верховная жрица храма Весты объявила им о своём решении.

Но, в одночасье мир рухнул. Ей было всего девять лет, когда их садовник, в пьяном угаре, изнасиловал её. На крики девочки сбежалась вся дворовая челядь. Веду, слуги очень любили за её нежную красоту и доброе отношение ко всем, без исключения, людям. Она одинаково ласково разговаривала и с родителями, и с рабами, чистящими нужники. Пьяного садовника растерзали на месте, однако непоправимое уже произошло, потому, что весталкой могла стать только девственница. Исключения из этого правила не допускались.

Отца, от потрясения хватил удар, от которого он уже не оправился. Матушка, после смерти мужа и перенесённого позора, тихо угасла, оставив дочь сиротой на попечение старой няньки. Веда долгими неделями орошала слезами подушку, жалея родителей и себя. Горе, постепенно, отошло на второй план. Необходимо было, несмотря на юный возраст, поддерживать в порядке немаленькое хозяйство, приносившее, какой — никакой, доход. На виноградниках, в поте лица, трудились немногочисленные рабы, ухаживали за лозой, собирали тяжёлые гроздья. Перебродивший сок наливали в бутыли и прятали в огромных подвалах. Вино должно было вызреть.