Короткое письмо к долгому прощанию - [47]

Он посмотрел вниз, в долину, где последние лучи меркнущего солнца нежно просвечивали сквозь листву апельсинов.

— Когда вижу, как колышутся эти листья и солнце просвечивает сквозь них, у меня такое чувство, будто они колышутся целую вечность, — сказал он. — Это и на самом деле ощущение вечности: оно заставляет начисто забыть, что существует история. У вас бы это назвали средневековым чувством, состоянием, когда всё вокруг воспринимается только через природу.

— Но апельсиновые деревья ведь специально выращены, какая же это природа? — возразила Юдит.

— Когда солнце просвечивает сквозь них и играет в листьях, я забываю об этом, — сказал Джон Форд. — Я забываю и о себе самом тоже, о своём существовании. Мне хочется только, чтобы ничто больше не менялось, чтобы эти листья шевелились по-прежнему и чтобы никто не срывал апельсинов, чтобы вообще всё вокруг оставалось как есть.

— А ещё вам хочется, наверно, чтобы и люди жили точно так же, как они жили всегда, испокон веку? — спросила Юдит.

Джон Форд глянул на неё мрачно.

— Да, — подтвердил он, — нам этого хочется. Лет эдак сто назад кое-кто ещё заботился о прогрессе, но то были люди, обладавшие достаточной властью, чтобы внедрять его. От рождества Христова и вплоть до недавних пор все панацеи исходили только от власть имущих: от князей, от фабрикантов — от благодетелей. А сейчас среди класть имущих спасители человечества перевелись, разве что некоторые строят из себя благодетелей — изредка, по мелочам. И только бедные, неимущие, бесправные стараются изобрести что-то новое. Те, кто в состоянии что-то изменить, давно уже не помышляют об изменениях, вот почему всё остаётся по-старому.

— И вы хотите, чтоб всё оставалось по-старому? — спросила Юдит.

— Я не хочу, — сказал Джон Форд. — Я просто рассказал, о чём думаю, когда смотрю на листья.

Опираясь на палку, на террасу вышла экономка, индианка, и накинула ему на колени плед.

— Она играла у меня в нескольких фильмах, — сказал Джон Форд. — Хотела стать настоящей актрисой, но говорить не умеет, немая. Стала танцевать на канате. Однажды сорвалась, ну, а потом ко мне вернулась. Ей правилось ходить по канату, — продолжал он. — Ей казалось, что на канате она вот-вот заговорит. Она и сейчас ноги переставляет, точно по канату идёт. Есть ведь такие положения тела, когда вдруг чувствуешь себя самим собой, — сказал Джон Форд. — Ба! — думаешь, так вот он я какой! Жаль только, что по большей части они удаются, когда ты один. Спешишь проделать то же самое на людях — ан нет, не выходит, получается снова поза. Вот ведь какая незадача. Смешно. Ведь никто не хочет, чтобы его застали врасплох во всей наготе его свойств; куда соблазнительней, когда тебя видят в серьёзной задумчивости. Иной раз ненароком скажешь о себе правду — и сам испугаешься собственной храбрости. При этом испытываешь такое счастье, что кажется, одному и не выдержать, хочешь немедленно ещё раз сказать правду — ну и тут, конечно, соврёшь. Я вот до сих пор вру, — признался Джон Форд. — Вот, казалось бы, только что, совсем недавно я ещё знал, чего хочу, и вдруг это чувство куда-то делось. Я только тогда счастлив, когда точно знаю, чего хочу. Тогда я даже зубов во рту не чувствую — столько счастья.

Он повёл нас к себе в комнату и кивнул на пачку сценариев, которые ему всё ещё присылали.

— Тут есть замечательные истории, ясные, простые. Такие всегда нужны.

Его жена стояла в дверях позади нас. Он обернулся к ней, она улыбнулась. Экономка принесла ему кофе в эмалированной кружке, он выпил, запрокинув голову. Белые кустики волос топорщились из ушей, другой рукой он упирался в бок. Его жена подошла поближе и указала на фотографии на стене: на одной — Джон Форд во время съёмок фильма, в своём переносном режиссёрском кресле, лицо закрыто маской от пчёл, рядом, стоя и сидя, ещё какие-то люди, тоже в масках; и ногах у него пристроился пёс с обвислыми ушами. Другая фотография сделана по случаю окончания работы над фильмом: Форд, стоя на одном колене, держит штатив, актёры окружили его, почтительно склонив к нему головы, один положил руку на камеру, точно гладя её.

— В тот день кончили съёмки «Железного коня», — пояснил Джон Форд. — Там играла одна молоденькая актриса, она беспрерывно плакала. Только перестанет плакать, только начнём ей слезы утирать — она сразу снова вспоминает о своём горе и опять плачет.

Он посмотрел за окно, мы проследили направление его взгляда. Там был холм, весь поросший травами и цветущим кустарником. Белая тропинка серпантином обвивала его, поднимаясь к вершине.

— В Америке нет тропинок, один только улицы, — сказал Джон Форд. — Эту я сам проложил: люблю гулять на свежем воздухе.

Над его кроватью, покрытой большим пледом, висела картина с изображением Матери Бернини, первой американской святой, фильм о которой он собирался когда-нибудь снять.

Его жена взяла аккордеон, стоявший тут же, в комнате, и сыграла «Зелёные рукава». Индианка внесла на подносе ломти прожаренного кукурузного хлеба, масло на них разошлось. Мы ели и смотрели в окно.

— Что-то мы засиделись, так и мохом недолго зарасти, — сказал вдруг Джон Форд. — Давайте-ка проветримся немножко.