Короткое письмо к долгому прощанию - [46]

Джон Форд весь седой, лицо избороздили глубокие морщины, в складках прорастала белая щетина бороды. Один глаз закрыт чёрной повязкой, другой мрачно смотрит прямо перед собой. Он то и дело суёт руку под подбородок, ослабляя шейный платок. На нём голубая матроска и широкие брюки цвета хаки, на ногах — светлые парусиновые туфли на толстой резиновой подошве. Когда он говорит, даже сидя, он держит руки в карманах. У него всё просто, без церемоний. Закончив очередную историю, он поворачивается к нам всем телом, к Юдит и ко мне, чтобы видеть нас своим единственным глазом. Голова у него крупная, лицо — серьёзное, он никогда не улыбается. В его присутствии все становились серьёзными, даже когда он рассказывал о смешном. Иногда он поднимается с кресла, чтобы собственноручно подлить Юдит красного калифорнийского вина; передо мной поставлена бутылка бренди, я угощаюсь сам. Потом к нам вышла и его жена Мэри Фрэнсис; как и он, она уроженка северного штата Мэн на восточном побережье, как и он, происходит из семьи ирландских переселенцев; она слушала его вместе с нами. С тенистой террасы приятно смотреть на свет; небо со всех сторон затягивали грозовые тучи.

— В деревне моих родителей в Ирландии есть лавка, там торгуют всякой всячиной, — рассказывал Джон Форд. — Мальчишкой я часто туда бегал за покупками, и на сдачу вместо мелочи мне всегда давали карамельки, там стояло целое ведро таких карамелек. Несколько недель назад я снова там побывал, прошло уже больше пятидесяти лет, я зашёл в эту лавку купить сигар. И что вы думаете? Продавщица сунула руку под прилавок, где стояло ведро, и высыпала мне горсть карамели вместо сдачи.

Многое из того, что я за время поездки услышал об Америке от Клэр и других, Джон Форд повторял. Суждения его для меня не новы, но он всякий раз иллюстрирует их историями, чтобы показать, откуда эти суждения пошли. Часто, когда его спрашивают о чём-то отвлечённом, на первый взгляд может показаться, что он уходит от вопроса, тут же принимаясь рассказывать о частностях, прежде всего — о конкретных людях. Любой вопрос об Америке вообще ассоциируется в его памяти с живыми людьми, которых ему довелось знать. Он никогда не высказывает своего к ним отношения, только дословно воспроизводит их слова и поступки. И по имени почти никого не называет — только друзей.

— Быть во вражде — это невыносимо, — сказал Джон Форд. — Был человек, и вдруг у него нет больше ни имени, ни обличья, остаётся одно пустое место; лицо уходит в тень, черты расплываются, искажаются, и мы способны взглянуть на него лишь мельком, снизу вверх, испуганным взглядом мыши. Мы сами себе противны, когда у нас есть враг. И тем не менее у нас всегда есть враги.

— Почему вы говорите «мы» вместо «я»? — спросила Юдит.

— Мы, американцы, всегда говорим «мы», даже когда речь идёт о наших личных делах, — ответил Джон Форд. — Наверно, потому, что для нас всё, что бы мы ни делали, есть часть одного большого общего дела. Рассказ от первого лица приемлем для нас только тогда, когда один выступает от имени многих, от всех остальных. Мы не носимся с нашим «я», как вы, европейцы. У вас даже продавщицы, которые лишь продают чужие, не принадлежащие им вещи, и то заявляют: «У меня это только что кончилось» или: «Пожалуйста, у меня есть ещё одна рубашка со стоячим воротником». Это со мной в Европе был такой случай, я сам, своими ушами слышал, — пояснил Джон Форд. — А с другой стороны, вы все так стремитесь подражать друг другу, так друг за друга прячетесь, что даже служанка отвечает по телефону голосом хозяйки, — продолжал он. — Вы постоянно твердите «я» да «я», а в то же время вам необычайно льстит, когда вас с кем-то путают. Но при этом каждый хочет быть абсолютно неповторимым! Вот почему вы пыжитесь, то и дело обижаетесь, ведь каждый из вас — нечто особенное. А у нас в Америке не принято пыжиться и не принято замыкаться в себе. Мы не тоскуем по одиночеству. Кто одинок, кто занимается самокопанием, тот сам себе тошен; и если уж он до того дойдёт, что сам с собой начнёт разговаривать, то, едва услышав, тут же язык прикусит со страху.

— Вам часто снятся сны? — спросила Юдит.

— Нам почти ничего не снится, — ответил Джон Форд. — А если что и пригрезится, мы забываем об этом. Мы говорим обо всём без утайки, поэтому для снов не остаётся места.

— Расскажите о себе, — попросила Юдит.

— Всякий раз, когда мне предлагали рассказать о себе, мне казалось, что время ещё не приспело, — ответил Джон Форд. — Казалось, все переживания ещё не настолько далеко ушли в прошлое. Вот почему мне больше по душе говорить о том, что пережили другие, до меня. Я и фильмы больше любил снимать о том, что было до меня. У меня почти нет тяги к собственным переживаниям; зато снедает тоска по вещам, которые мне никогда не удавалось сделать, и по местам, где я так и не побывал. И детстве меня раз избили ребята с улицы, где жили итальянцы, — это при том, что и я, и они, все мы были католиками. Одни из них, толстяк, действовал особенно подло: он плевался и бил меня только ногами, чтобы рук не замарать. А через час я увидел его снова: одни, он шёл по улице, загребая пыль ступнями, такой толстый, неуклюжий, увалень просто, и вдруг он сразу показался мне невыносимо жалким, захотелось подружиться с ним, утешить его. И потом мы действительно стали закадычными друзьями. — Он задумался и немного погодя добавил: — Тогда я ещё в коротких штанишках бегал.