Коротко и жутко. Военкор Стешин - [24]

Пять сигарет

День войны, охота танка, Андрей Стенин, степень несчастья.

Семеновка с ночи курилась разнообразными дымами – подожженная дворниками куча листьев, прибитая холодным и яростным ливнем. Машину мы бросили на многострадальном перекрестке, во дворе бывшего кафе «Метелица», точно напротив известных всему миру букв из нержавейки: «СЛАВЯНСК». Вместе с машиной оставался наш «одноразовый» водитель Руслан. Они тут все в последнее время стали недолговечными – день поработаешь, а утром он за тобой не приезжает. И вообще исчезает с радаров и из города. Видать, после наших пресс-туров люди лишаются последних сомнений и надежд.

Наше двухнедельное отсутствие не пошло придорожному общепиту на пользу – из стен «Метелицы», как огонь, торчали языки теплоизоляции. Вокруг валялись хвосты от мин, осколки, окровавленные клочья брезента и камуфляжа, гильзы и куски сайдинга, через которые вполне можно было отбрасывать макароны – столько там было мелких дырочек. На фронтоне кирпичной автомойки зияла дыра от танкового снаряда. Били практически в упор, по прямой. С такого расстояния выстрела из танка не слышно, каждый «бах» – в тебя и для тебя. Наслаждайся войной и фатумом.

Торопливо распихал по карманам две пачки сигарет – воздух без никотина здесь похож на марсианский или высокогорный. Гоняешь его взад-вперед пересохшей носоглоткой, и никакого удовольствия. Потом в бездонных штанах исчезают крошечный фонарик, редакционное удостоверение, горсть барбарысок – мощное, почти колдунское коммуникативное средство, запасной аккумулятор от камеры, ручка и блокнот. Кажется, все. Рюкзак со всем добром – от денег до документов, бросаю в багажник нашей машины. Бегу вниз по пологому склону вслед за товарищами, на ходу примечая тонкости их перемещения. Бросок через шоссе. В ловком прыжке, упругой разведчицкой походкой пересекаем насыпь железной дороги. С одного конца на железке наш блок-пост «тридцатка», с другого – блок «химик». Мы пока в тылу, но могут стрельнуть и свои, поэтому не нужно лишний раз торговать своей тушкой на линии огня. Так я понимаю маневр нашего сталкера. Нас ведет Андрей Стенин. Мужество его, хитрость и осторожность выкормлены в сырых подвалах Семеновки ядовитыми миражами страха среди волглых одеял и сморщенной прошлогодней картошки. Образ его и бородатый лик вылеплены бритьем при свечке, с тусклой золотистой крышечкой от домашней консервации вместо зеркальца. Поспешаю по высокой траве, не забывая глядеть под ноги, и думаю, что этот Стенин странный и подозрительный тип. Во-первых, у нас фамилии отличаются на одну букву. Во-вторых, уже много лет я встречаю его то в Ливии, то в Сирии, то в мятежном Каире в лагере братьев-мусульман, окруженном армией. То на Майдане или в Крыму. Ходит за мной как приклеенный… Иногда делает фотоснимки. Часто в темноте и без вспышки. Зачем?

Окраины Семеновки степенью своего несчастья ничем не отличались от виденного в ливийской Аджабии, чеченском Сельментаузене или в сирийской Дарайе. Лишь скорби мое сердце рождало больше – брошенный хлам в заваленных хатах состоял из привычных, родных образов… Вот такой алюминиевый фонарик у меня был в детстве, батарейки потекли, замучился выковыривать ножницами соли и ржу из витой пружины… и красный пластмассовый конь с белой пышной гривой, как одежды святых с византийских икон, не раз возил меня и в атаку, и на канадскую границу, когда мы нарвались на засаду индейцев-команчей… Старенький приемник «ВЭФ», ныне припудренный кирпичной пылью, я тискал ночами, как девицу, пытаясь поймать любимую французскую миссионерскую станцию, вещающую для Микронезии.

Только стоя по колено в брошенных вещах, понимаешь остро один из христианских постулатов – нагим пришел в этом мир, нагим и уйдешь. Крестик – деревянный, венчик – бумажный, в подушке – стружка от гробовых досок, а все остальное тлен и суета.

В одной из битых хат на полу кухни лежал, свернувшись калачиком, рыжий пес с обрывком цепи на ошейнике, растянутом страшным, предсмертным усилием. Пес был жив, худые бока чуть дрожали. Он нас не слышал – контузило сильно, мина приземлилась во дворе, в десятке метров от его будки. Вход в кухню был завален поехавшей кирпичной стеной, и я протискивал объектив камеры между частоколом битого стекла. Стекло сыпалось вниз хрустальным водопадом, но пес не шевелился. Снимал длинные статичные планы с двух, с трех ракурсов. Снимал и думал, что этого несчастного пса в Семеновке уже ничто не переплюнет по эмоциям. Так уж устроен современный человек, стоящий на пороге Страшного суда. Положи перед ним на одеяльце десять трупиков младенцев и одного сбитого машиной котенка… Положи и спроси: кого тебя жальче? А? Через три дня мне на почту пришло письмо от каких добрых, но сильно ***утых людей с иной парадигмой сознания. Они посмотрели сюжет из Семеновки и слезно просили вывезти песика хоть на специальном санитарном вертолете, они оплатят. То, что в том же сюжете и на соседней с песиком улице под бомбами пока еще жили двухлетний Антон, пятилетняя парализованная Вера и ее сестра-близняшка Люба, эти люди как-то пропустили мимо своего милосердного сознания. Я не стал отвечать на письмо, просто стер его из почты, но ощущение, след от склизкого червя, проползшего между лопаток к затылку, остался на всю жизнь.