Короткий миг удачи - [11]

— Ты все-таки хорошо сделал, старик, что взял меня с собой. Какой-то мир другой здесь, не так, как там, у нас. Да, да, я это сразу заметил. Твоего Седого взять. Он же ровесник мне, но ты сравни нас, посмотри на меня. Посмотри! — С бутылкой и стаканом в руках журналист повернулся и поднял локти, показывая себя, толстенького, с задранной на брюхе курткой. — Ископаемый! Вообще я сегодня очень много размышляю. Даже в дороге. Ты заметил, кстати как шли эти двое впереди нас?.. Вот невнимательный ты, старик! И это беда твоя, беда. Ну, да я не об этом… Мне сейчас хочется послать все к черту, отрешиться, запереться и засесть за настоящее. Понимаешь? Засесть, никого не видеть и не слышать и трахнуть вдруг, как из пушки. Романище! О человеке! А? Не напечатают только.

Он снова сунулся выпить, прикинул — не много ли? — и отставил стакан.

— Почему ты молчишь, старик? Ты чем-то расстроен? Так поделись, облегчи душу. Я же вижу, чувствую — ты какой-то не в себе…

Вадим Сергеевич в задумчивости теребил себя за кончик носа.

— Слушай, а тебе никогда не хотелось написать о человеке, который мечтает ходить? Просто ходить. На своих на двух.

Журналист фыркнул:

— Что-нибудь такое… из Маресьева? А? Эх, старик, старик, ты безнадежно испорчен классикой. Сейчас, дорогуша, двадцатый век. Сейчас читатель ждет, чтобы его дернули рашпилем по нервам. Понимаешь? Вот возьму и трахну пьесу! А? Причем совсем без героев. Какие к черту герои? Сидит на сцене женщина и треплется по телефону. Женщина и телефон. И все! Представляешь? Например, такая вот женщина, как эта Марина… Или еще лучше — один магнитофон… Кто-то взял и рассыпал пленки. Порвал, перемешал — вакханалия. И вот включают эти обрывки. Чужая жизнь — кусками, кусками. Причем самыми нелепыми — страшными, смешными. Ты представляешь?

Разгорячившись, он жадно, словно сообщнику, заглядывал хирургу в глаза.

— У меня в клинике сейчас, — подождав немного, продолжал Вадим Сергеевич, — конструктор один. Попал после аварии. Интересный человечище. Прекрасный специалист, лауреат. Но — паралич ног и никакой надежды. М-да… И вот целыми днями он сидит в каталке на балконе и смотрит на горы. Мы с ним иногда разговаривать беремся. «Знаете, говорит, доктор, куда мне больше всего хочется пойти? Вы думаете, в театр, в ресторан, даже в горы? В туалет. На своих ногах. Два года в туалете не был».

— Слушай, — вскричал журналист, — так это же блеск! Это же деталь! Деталища! Ты представляешь, как она может лечь? Эх, ни черта ты… Я представляю, сколько ты видишь, наблюдаешь и как мог бы грохнуть. Ну скажи, скажи — почему вы такие инертные? Лень вам, что ли, сесть и написать? Ведь жизнь, жизнь же проходит! Нет, не я буду, если не заберусь как-нибудь к вам. Черт с тобой, но только потом не обижайся, что тебя обокрали. Слышишь?

— У тебя там еще осталось в бутылке? — спросил Вадим Сергеевич.

— В бутылке? Навалом. Налить тебе?

— Ты себе налей. Ты, видимо, выпьешь и захочешь еще прогуляться?

— Да… в общем-то… я собирался. А что?

— Когда будешь уходить, будь добр, выключи свет. И приготовь себе заранее постель, чтобы потом не шуметь. Я сегодня хочу выспаться.

— Ну, старик… — журналист возмущенно поднял полненькие плечи. — Сухарь, совсем ты сухарь становишься. Просто черт знает что! Дремучий пень какой-то!

Взглянув на него, Вадим Сергеевич рассмеялся и, потянувшись с койки, поймал его за полу куртки.

— Не сердись. Просто у меня была канительная неделя.

Журналист еще немного поворчал, но отошел. Он был отходчив.

— Как будто все мы в райских кущах… Ты посмотри на своего Седого. Он же нисколько не моложе тебя. Ты сам записал себя в пенсионеры.

— Кесарю кесарево… — Вадим Сергеевич, успокоив приятеля, снова откинулся на подушку и сладко, протяжно зевнул. — А с Седым, кстати, мы сегодня хорошо поговорили о раздвоении души. Вот тебе еще одна, как ты их называешь, деталь. Попробуй-ка представить себе, что внутри каждого из нас сидит какой-то маленький человечек. И вот на крутых поворотах судьбы он вдруг высовывает свою мордочку и начинает шипеть — советовать, наставлять, толкать к действию. И все в общем-то зависит от того, сумеешь ли ты заткнуть ему рот или же дашь ему возможность занять твое мест..

— А что? — оживился журналист. — Это ложится. Знаешь, и здорово ложится! Модерново, свежо… Здесь можно здорово завинтить!

— Давай дерзай. Пиши…

— Ха, так сразу и пиши! Тут помыслить надо. Тут не просто… Это тебе не аппендикс вынуть.

Они надолго замолчали. Горела лампочка на длинном шнуре. Журналист, посапывая, пальцем разводил на столе лужицу пролитого вина. Теплая куртка не сходилась на его животе.

— Ладно, спокойной ночи. — Вадим Сергеевич отвернулся к стенке и завозился, устраиваясь. — Я сплю.

Журналист еще посидел, разглядывая намоченный в вине палец, потом грузно уперся руками в стол и поднялся, обдернул куртку.

— Интересно, танцы еще не кончились?

Подождал — хирург лежал молча, не отзываясь.

— Н-ну, ладно, — и, громко топая, вышел.

Из коридора, не возвращаясь, он протянул руку, пошарил по стене и выключил свет. Затем наклонил голову и заслушался: из комнатки в конце коридора по-прежнему слышалось негромкое меланхолическое пение под гитару: