Короткая зима - [5]

Последний год окно исправно дышало, но лёгкие уже не работали в полную силу. Необратимая болезнь комнаты — такой диагноз поставила своему жилищу Катя. И какой же подарок этот шар! Всё заиграло, преобразилось, отряхнуло пыль. Воздух изменился, насытился жизнью. «Всё будет к утру, дорогой мой шар. Ты полетишь, и я не отстану», — сказала Катя, открывая шкаф с зеркальной дверцей, где один к одному висели её наполовину забытые платья и костюмы. Тёмные она сдвигала в сторону, не глядя, даже не пробуя их примерять, она слишком хорошо изучила их за пятнадцать лет старости. Среди прочих нашлось одно заброшенное рыжее платье в белый горошек. Это подойдёт.

Стол был накрыт белой скатертью, слишком долго пролежавшей в сложенном виде в шкафу, так долго, что прямоугольные складки теперь было бы сложно разгладить, может, только очень современным утюгом. На столе скоро появились две чашки с синим ободком, печенье «Юбилейное» в хрустальной вазочке, а под ним на дне россыпь забытых конфет с высохшим побелевшим шоколадом. Разговор отчего-то не шёл. Кате просто необходимо было начать первой, но она нервничала, стараясь разгладить рукой неловкие складки на столе. Наконец на кухне вскипел и пронзительно засвистел чайник, дав сигнал отменить всякую неловкость. Она смеялась, глаза горели, люди оживали и рассаживались в дышащей полной грудью комнате, их было не так много, тех, с кем она хотела бы говорить. Иногда её вдруг уносило, она замолкала на полуслове, встречала весну, уходила в осень, пролетала лето и мчалась на мотоцикле. Такая долгая жизнь.

Под утро Катя не без труда передвинула тяжёлую кровать к окну, теперь не к чему беречь силы. Отвязала ленточку с шариком от стула, зажала её в руке и, выставив руку за окно, разомкнула большой и указательный пальцы, белая лента мягко скользнула по её ладони, и зелёный воздушный шарик стал медленно набирать высоту. Катя долго провожала его взглядом, откинувшись на подушку, пока он совсем не исчез из виду, и мы её тоже перестали различать. Слишком далеко.

Яркий представитель позднего средневековья Яков Грауэрман, никак не связанный с тем самым знаменитым Грауэрманом, а совсем по другой линии, в ранний час прогуливался с китайской хохлатой собачкой вдоль Бережковской набережной, таков был его утренний моцион, такие вериги. В то время, когда разного рода родственники, не исключая его угрюмой жены, осточертели ему хуже горькой редьки и атмосфера в доме превратилась в сгусток беспощадных энергий, маленькая радостная собачка спасала его рассудок и оставляла надежду. «Уеду, — думал он, — уеду, брошу всё! Три раза в день мир подтверждает мне свою неповторимость, так почему я возвращаюсь в одно и тоже, я даже не знаю, как это назвать. Вот вчера я наступил в собачью какашку, так теперь я обхожу это место стороной. Я разумный человек. Почему же я, разумный человек, каждый раз возвращаюсь в этот дом и тащу за собой невинное маленькое существо, а он ведь мне так доверяет и думает, что так нужно, так заведено, — Яков с любовью посмотрел на беззаботно виляющий впереди хвостик. — Я обманываю себя. Я неразумен и одержим!» Три раза в день они с Кисочелом были свободны, а если ещё прибавить сюда ежедневный сон, то картина в целом могла бы показаться вполне сносной, но вы не знаете этих людей и что они способны сотворить за какую-то минуту с бедным, бедным Яковом Модестовичем.

Кисочел вдруг резко дёрнул поводок и, выводя Якова из задумчивости, запрыгал каучуковым мячиком вокруг дерева. В ветвях зацепился и метался по ветру зелёный воздушный шарик. Решение освободить шар пришло Грауэрману в голову как-то само собой. Хотя никакой разумный человек не полез бы на дерево по такому пустячному поводу, а потащил бы упирающуюся маленькую собачонку дальше вдоль по набережной, обещая ей с три короба в виде пахучих углов и кость в конце тоннеля. Яков же принял решение без колебаний, в рвущемся на свободу шарике он разглядел символ своей привязанности, своей несостоятельности, своей слабости. Напрягая атрофированные абсолютным и ежедневным отсутствием физической нагрузки мышцы, он подпрыгнул, зацепился руками за ближайшую ветку и повис на ней, констатируя свою полную беспомощность, но он не желал сдаваться. Претерпев за последующие полчаса множество досадных поражений, потянув плечо и разодрав брюки, он всё-таки дотянулся до белой, запутавшейся в ветвях ленточки и рухнул вниз, вывихнув правую стопу. Боль была сильной, но пальцы, державшие ленточку, он так и не разжал. Кисочел уже давно не прыгал и не крутился волчком, последние пятнадцать минут он просто сидел, переминаясь с лапы на лапу, поскуливая в невозможности чем-либо помочь. И вот наконец дождался, помощь его пригодилась, с дерева грузно упал Грауэрман — острая боль и шершавый собачий язык на лице. Немного придя в себя и привыкнув к своему новому состоянию, Яков поднялся и, сжимая в одной руке поводок с радостно прыгающим любимцем, а в другой свободно реющий на белой ленте шар, заковылял прочь по направлению к мосту. Кровь сочилась из расцарапанных ветками рук и проливалась на асфальт. Впервые за последние годы ему было по-настоящему хорошо, он принял решение, и не в шарике дело. Взобравшись на мост, Яков Модестович Грауэрман, пятидесяти трёхлетний историк, специалист по позднему средневековью, разомкнул большой и указательный пальцы, белая ленточка потянулась и мягко выскользнула из его ладони.