Готье вспыхнул.
— А корабли из Вера-Крус могут отправляться на семь тыщ футов под собственным килем! — заявил он, сердито сопя.
— Не стоит, — усмехнулся я. — Из Мексики везут много ценного!
— Ну так тем более! Зачем нам инфляция?!
Я прижал было руку к носу, но не выдержал и расхохотался. Чуть позже ко мне присоединился и Готье. Не знаю, чего больше было в этом смехе, облегчения оттого, что еще кто-то находится в той же лодке, чистого безумия или признания сомнительного божественного юмора, если, конечно, именно божественного. Но если уж грешить на мироздание, так начиная с первооснов.
Притомившись, мы приуныли и посмотрели друг на друга с тревогой.
«Ну и что нам теперь с этим делать?»
— Ничего себе шуточки, — сквозь зубы проговорил Готье. — «Фауст» припоминается. Вот только Фауст помолодел, а мы немного постарели.
— Ага. Лет на четыреста с лишком, — сказал я, хотя понимал, что Готье имеет в виду наш обычный возраст — проснувшись поутру, мы воображали, что нам восемнадцать.
— И не говори, — кивнул Готье, соглашаясь и с такой трактовкой. — Даже тошно. — И вздрогнул.
Представить себе, что только что был в тех временах, где сам был давно уже покойником, и впрямь ведь тошно… И то, что можно в одно мгновенье повернуть или вывернуть наизнанку время, которое всегда было невозможно обратить вспять, что могло оказаться очевидным дикое, невообразимое будущее, что могла оказаться в чужой власти память, и душа, считающаяся бессмертной, что мог перевернуться весь мир…
— Нет, я был бы не прочь здесь оказаться, будучи там, — пробормотал Готье, будто продолжая спор с самим собой. — Но!.. Не всерьез же!.. Не так! — Он взмахнул рукой и вздохнул. Я только покачал головой.
Неподалеку распахнулась дверь, сперва содрогнувшись, будто в створку изнутри наподдали тараном и лишь затем потянули ее в нужную сторону, и в коридор, яростно бормоча проклятья, стремительно вышел человек.
— Огюст! — воскликнули мы с Готье в один голос.
— М-м? — Огюст оглянулся в нашу сторону, тряхнув густыми черными кудрями. Некоторое время он рассматривал нас исподлобья, с угрюмым подозрением, потом, видно, пришел к какому-то выводу и, чуть вздохнув, кивнул и направился к нам, сверкая по дороге золотым позументом на темно-лиловом бархате. Почему это вдруг показалось мне забавным? Да потому, что он кальвинист, — припомнилось мне, — а они ведь так любят скромность. Но старина Огюст — личность противоречивая, импульсивная и отчаянная, иногда просто ходячая катастрофа для себя и окружающих, хоть со случающимися непредсказуемыми и даже порой затяжными приступами благоразумия, хладнокровия и ясности мысли. Идеи его частенько, по крайней мере, для меня, парадоксальны — он может одновременно всерьез верить в то, что Земля круглая и даже вертится вокруг солнца, и в то, что вскрывать мертвецов в научных целях — величайший грех. Верить в божественное предопределение спасения и погибели, и при том заявлять, что человек отличается от всех созданий и явлений природы тем, что обладает свободой воли.
— Гм, — мрачно сказал Огюст, приблизившись к нам.
— Не то слово, — поддержал Готье.
— Вы это вы или не совсем? — проворчал Огюст едва внятно, почти не разжимая губ.
— Это слишком сложный философский вопрос, — заметил я. Огюст вздернул голову и мимолетно улыбнулся, заслышав о философии.
— Все веришь в наше неземное происхождение? — усмехнулся Готье.
— Божественное, — поправил Огюст похоронным голосом, поглядывая то на меня, то на Готье. — А ты, похоже, где бы ни был, питаешь страсть к толедским клинкам, — сказал он мне.
— Есть грех, — согласился я, хотя при мне сейчас не было ни одного.
— Если так пойдет дальше, не удивлюсь, если случится всемирный потоп, — предположил Огюст, обращаясь к Готье.
— Может, я бы его даже сотворил, если бы знал, как, — посетовал Готье.
— Не понимаю, как это может быть связано с толедскими клинками, — пошутил я.
Огюст снова мимолетно улыбнулся, но тут же посерьезнел больше прежнего. Да, понятными только нам паролями, мы обменялись, но это еще не представляло положения вещей в по-настоящему радужном свете.
— Не знаю, как насчет именно толедских клинков, — произнес Огюст, и я вдруг обратил внимание, что он-то, оказывается, при шпаге, и нервно поглаживает рукоять левой рукой, — но как вы относитесь к тому, что должно произойти через две недели?
— Через две недели? — нахмурившись, переспросил я.
— Да, двадцать четвертого!.. В Ночь святого Варфоломея!
— Господи!.. — пробормотал я, уставившись на Огюста, как на чудо морское. — Я и думать забыл!
— Это потому, что ты католик! — обвиняюще сказал Огюст.
— Бордель Вельзевулов! — воскликнул, будто осененный, Готье. — А ведь и точно, тот самый год!
Я перевел взгляд на него.
— Мало того, мы тут собрались, чтобы отправиться на ту самую свадьбу…
— Нет слов, одни выражения… — Готье потрясенно покрутил головой.
— А теперь скажи мне, пожалуйста, Поль, — неестественно спокойно и вкрадчиво сказал Огюст, что ты имел в виду под словами «и думать забыл». То есть, ты уже об этом знал?
— Ну конечно, — не раздумывая, ляпнул Готье вперед меня. — Мы же все знали!..
