Коронованная демократия. Франция и реформы Наполеона III в 1860‑е гг. - [63]

Поэтому неудивительно, что в каждом случае за режимом либеральной монархии следовала революция и провозглашение республики. Реформы 1860-х гг. проходили на более сложном идеологическом и социальном фоне, чем предшествующие эпохи: манифест коммунистической партии и Первый интернационал ознаменовали новую эпоху в отношениях классов, республиканские и социалистические идеи уже прочно укоренились в общественном сознании, и либеральные идеи, сколь ни пытались они адаптироваться к реальности, оказались в значительной степени устаревшими. Но в любом случае эти реформы были смелой, пусть и на грани отчаяния, попыткой вернуть обществу его фундаментальные свободы; они стали решительным шагом и попыткой модернизации социальных институтов, развития гражданского общества со всеми присущими ему принципами. Реформы, приняв наследие французских гражданских свобод и институтов с 1789 г., заложили фундамент для развития либерального и демократического государства для последующей эпохи – Третьей республики, которая, между прочим, просуществовала во Франции на сегодняшний момент дольше всех прочих рспублик (почти 70 лет) и упрочила политическую конструкцию французской республиканской системы.

Последний вопрос, который мы считаем необходимым прояснить в данной книге, – это бросающиеся в глаза параллели между бонапартистскими реформами и социально-политической динамикой европейских государств того периода. Речь идет о проблеме так называемого социального либерализма. В принципе, сущность его как раз и проявилась в программе реформ, идеях императора и идеях Оливье: соединение либеральной традиции (верховенство свобод индивида, конституционализм, парламентская монархия, соблюдение прав собственности, ценностей семьи и христианства, невмешательство государства в экономику и частную жизнь индивида) и социальной демократии образца середины XIX в. (всеобщее избирательное право, социальная благотворительность, забота о положении рабочего класса, жилищное строительство, пенсии, пособия – зачаточные элементы современной системы welfare). Другое дело, что такая политика гораздо больше известна за пределами Франции и связана с именами и деятельностью английского либерального мыслителя и политика Джона Стюарта Милля и его не менее прославленных соотечественников, премьер-министров Англии Уильяма Гладстона и Бенджамина Дизраэли. Милль в своих сочинениях, как и Оливье, соединил либеральную традицию конституционализма и гражданских свобод с острыми социальными вопросами[366]; как и Оливье, он был членом Парламента от новой либеральной партии и выступал как раз за решение таких вопросов. Гладстон и Дизраэли (с либеральной и консервативной сторон соответственно) заложили каркас системы, подразумевавшей авторитет власти монарха-«отца», покоящийся на национальном благосостоянии и политических свободах. Не это ли было мечтой Наполеона III, ненадолго воплощенной им в империи? Не на этом ли была основана программа «либеральной империи»? Бесспорно, такие совпадения могут объясняться тем, что и сам император, и его либеральные соратники во многом учились у старших английских коллег – стоит вспомнить хотя бы увлечение молодого Луи Бонапарта идеями Смита и Оуэна, а Оливье, как мы уже указывали, был поклонником британской государственной и социальной системы. Сравнительный анализ идей двух коллег и современников, Оливье и Милля, бесспорно, необходим, но выходит за пределы проблематики данной работы. так что вернемся к уже заданному нами в этом разделе вопросу: можно ли считать Оливье не только бонапартистом, но и либеральным демократом? Пожалуй, именно он и явился «французским Миллем» – теоретиком и политиком, соединившим в своих идеях и деятельности принципы классического либерализма и демократии. В принципе, в этом отношении Оливье незаслуженно забыт и осужден историками и современниками. В отличие от Милля, который выстроил четкую и последовательную концепцию парламентской демократии, представительного правления (что отражено в его одноименном известнейшем труде[367]), Оливье несколько сбился с намеченного пути: он споткнулся о бонапартистский принцип отрицания парламентаризма[368]. Именно этот принцип он пытался приспособить к либерализму и демократии и приспособил неудачно. Но, пусть и с оговоркой, Оливье достоин быть названным одним из пионеров либеральной демократии во Франции, и уж точно – либерального социализма. Либерально-демократические принципы восторжествовали и надолго закрепились в стране уже при Третьей республике, хотя корни их восходят к революции 1848 г. (воспитавшей, кстати, и Оливье), но в то время они были еще слабы в масштабах страны и были быстро сметены бонапартистским переворотом; однако реформы 1860-х гг. подготовили для главенства этих принципов гораздо более прочный фундамент, чем все предыдущие формы конституционно-монархических режимов.

Однако помимо интеллектуальных связей той эпохи своеобразная межконтинентальная миграция «социального либерализма» могла бы получить еще одно объяснение. Связано оно с общим для быстро развивающихся стран Европы того времени социально-политическим климатом. Промышленная революция, постепенно перекинувшаяся с Англии на континент, развитие технологических инноваций, победа буржуазно-монархических парламентских режимов, рост пролетариата, неизбежно вытекавший из промышленного прогресса, распространение и развитие периодических изданий, на страницах которых излагались все новейшие идеи того времени, и, самое главное, все большее распространение и влияние идей свободы, от классических либеральных до социалистических, – все это определило картину эпохи и стало общим для Европы того времени, поколебав устои самодержавия даже в Российской империи. То был действительно век тотальной революции: политической, промышленной, интеллектуальной и культурной. По стремительности развития и появления новых идей и изобретений XIX в. сравним разве что с эпохой Ренессанса и Реформации. И если Ренессанс и Реформация XVI в. заключались в секуляризации сознания человека и возрождении самоощущения свободы личности, то Ренессанс XIX в. был торжеством гражданского самосознания человека. Пусть и со значительными региональными особенностями, но эти идеи и ощущения объединили всю Европу.