Королю червонному — дорога дальняя - [37]

Санаторий на берегу озера, вокруг парк, из окон видны горные вершины, очень красиво. Они гуляют. Плавают на катере. После обеда сидят на террасе кафе, играют в карты, в реми-бридж, которому отец научился в Сопоте. (Он ездил в Сопот несколько раз в год, опробовал в казино свою новую систему выигрывания в рулетку. Каждый раз оказывалось, что система требует доработки, но реми-бридж домашним понравился, и они охотно играли в него всей семьей.)

Они возвращаются в Вену.

Муж плохо себя чувствует, врач диагностирует воспаление легких.

Муж в больнице. Много спит. Проснувшись, говорит:

— Пожалуйста, зайди к Сохачевскому. Скажи ему, где я, пусть зайдет.

— Кто это — Сохачевский? — спрашивает она.

— Ну что ты, не знаешь? Муж Гумы.

— А кто такая Гума?

— Да что с тобой? Тетя Гума, сестра моей мамы!

— А где живут Сохачевские?

— Боже мой, ну где они могут жить? Рядом с нами, на Поморской.

— Здесь нет Поморской. Мы в Вене.

— В Вене, — повторяет за ней муж и начинает плакать. — Послушай, — говорит он с укором. — Ты в последнее время не жила дома — можно узнать, в чем дело?

— Ты не хотел быть со мной.

— Что ты несешь? Я не хотел?

— Ты оставил письмо. Оно лежало на швейной машинке.

— Что-то такое я припоминаю… Но ты уверена, что письмо было адресовано тебе?.. Ну ладно, — не сдается муж, — мы в Вене, но позвонить-то ты можешь? Кому-кому… я же тебе говорю — Сохачевскому. Спроси только, стал ли он уже раввином. И в какой общине. Мы бы его навестили.

— Я не знала, что Сохачевский собирается стать раввином.

— Никогда ты ничего не знаешь, — теряет терпение муж. — Он всегда об этом мечтал. Всю жизнь просидел над Торой, мечтал стать ребе где-нибудь в провинции, в спокойном городке…

— Так я должна узнать, где он — этот спокойный городок, в котором Сохачевский стал раввином? Ты этого хочешь?

— Вот именно, — успокаивается муж. — Это ведь так просто.

— Какая ты красавица! — сияет муж при виде младшей дочери. — Я так соскучился… А Шимека ты не привела?

Из-за дегенерации сетчатки у нее проблемы со зрением. Есть две формы такой дегенерации — сухая и влажная. Влажную можно оперировать лазером, но у нее как раз сухая. Она различает только контуры предметов, да и те все больше расплываются, как в тумане.

Проблемы с позвонками поясничного отдела — она не может ходить.

Проблемы с коленными суставами — они сильно деформированы.

У нее дрожат руки. Ноги тоже дрожат — и ступни, и пальцы. Причем по разным причинам: ступни — из-за болезни Паркинсона, а пальцы ног — из-за мозговых изменений. А может, от неизлечимого заболевания мышц.

Телевизор работает, хотя она практически ничего не видит. Звук включен, хотя иврита она не знает. Русская сиделка рассказывает, что происходит на экране.

— Ого, — говорит она, — что-то случилось, люди бегут…

— Теракт?

— Ну да, теракт, вон скорая едет. Знаете что? Она как раз тут едет, это же наша набережная… Господи, да вон же наш ресторан показывают…

Она нащупывает костыль, поднимается с кресла, в густом молочном тумане пытается разглядеть взорванный ресторан.

— Девушку ведут, — сообщает сиделка. — Женщина плачет — верно, мать. Нет, не мать… О, вот теперь точно мать…

Звонит телефон.

— Бабушка? — это одно из немногих польских слов, которые знают ее внучки. — Ани беседер[39].

Она вздыхает с облегчением: беседер. Это одно из немногих слов на иврите, которое она понимает. Все в порядке.

— Все в порядке? — спрашивает русская сиделка. — Все беседер?

Младшая дочка собирается в Польшу (Славек Б., ее первая большая любовь, проектирует памятник, просит ее помочь).

Памятник хотят установить в Лодзи, на станции, которая называлась Радегаст. Здесь лодзинских евреев сажали в товарные вагоны и увозили в Хелмно-на-Нере, в Освенцим и другие лагеря.

Младшая дочка расспрашивает о лодзинском гетто — она ведь видела его, проезжала на трамвае.

— Люди носили желтые звезды…

— Это я знаю, — говорит дочка.

— На улицах было немноголюдно… Почти пусто…

— Почему? — спрашивает дочка. — Туда же согнали двести тысяч человек.

— Вот именно, — соглашается она. — Мне это тоже показалось странным. А редкие прохожие стояли и смотрели на меня. Да что я говорю… это они, конечно, на трамвай смотрели…

Младшая дочка разглядывает снимки, сделанные фотографом Хенриком Россом. Он работал в юденрате[40], поэтому у него были фотоаппарат и пленка. Росс закопал в землю три тысячи негативов, которые пережили войну. Он выступал свидетелем на процессе Эйхмана. Судья показывал снимки и спрашивал, что на них изображено, а свидетель объяснял. Например: что изображено на фото номер Т-224, где дети роются в земле? Свидетель объяснял, что дети ищут картошку. По распоряжению властей перемерзшую, гнилую картошку хлорировали и закапывали. Дети об этом знали — выкапывали и ели. На фото Т-225 изображены люди, умершие от голода. Одни от голода пухли, от других оставались кожа да кости, объяснял свидетель. На Т-226 — люди, ожидающие депортации. Т-227 — то же самое. Т-229 — то же самое. Две или три сотни человек стоят в очереди в вагоны. Т-233 — семья, садящаяся в вагон: отец, мать и двое детей. Депортация означала смерть, добавил свидетель. Куда их депортировали? — спросил генеральный прокурор. В Хелмно, ответил свидетель. Прокурора интересует, при каких обстоятельствах была сделана фотография Т-234. Оказывается, в самом Радегасте. Знакомые, работавшие на станции, провели свидетеля внутрь и заперли на складе цемента. Он пробыл там с шести утра до семи вечера. Слышал крики. Видел, как расстреливали тех, кто сопротивлялся. Как уходили поезда с людьми. Все это он наблюдал через небольшое отверстие в стене. Через это отверстие и была сделана фотография Т-234 и еще несколько. На Т-236 — место, где заканчивалась территория гетто и начиналась дорога на Радегаст, а на Т-237 — идущие по этой дороге люди. Судья спросил защитника господина Серватиуса, есть ли у него вопросы к свидетелю. У господина Серватиуса вопросов не было. Судья поблагодарил Хенрика Росса за свидетельские показания.