Утром Энкино уже знал, что его ждет. Снова привели на то же место:
— Рой, и усерднее. Не ленись, — распорядился надсмотрщик. — Я проверю, смотри!
Энкино стал рыть с таким ожесточением, что заступ, звякнув, сломался.
— Дармоеды, не напасешься на вас! — орал надсмотрщик, тыча в плечо Энкино черенком. — Тебе сказали работать, а не инструмент портить!
На краю куча камней и земли. Осунувшийся после второй порки — за порчу инструмента — Энкино снова засыпал яму.
— Ровнее! — проходя мимо, бросал через плечо надсмотрщик. — Откуда у тебя руки растут?! Это лопата, а не перо, ее не двумя пальцами держать надо. Увижу, что плохо засыпал — опять отведаешь плети.
Над ямой остановились двое молодых рабов. Взглянув, как Энкино на жаре ожесточенно ровняет лопатой края, один из них подмигнул другому, и оба заржали. Через некоторое время они нарочно подошли посмотреть еще раз, и их снова обуял смех. Вскоре никто уже не проходил без смеха мимо Энкино, который день за днем то закапывал, то снова выкапывал яму.
Наконец кончилось жаркое лето. Но лучше бы не кончалось: с осени зарядил проливной дождь. Края ямы доставали Энкино до подмышек. На дне плескалась грязная, холодная жижа, а сам он, с мокрыми волосами и в насквозь мокрой рубахе, все выкидывал снизу комья земли. Ночью Энкино пробовал покончить с собой, задержав дыхание. Он читал, что так делали философы древности, когда им нужно было достойно расстаться с жизнью. Но у Энкино ничего не вышло. В глазах еще не успело потемнеть, как помимо его воли тело начало бороться за жизнь, он стал хватать ртом воздух — и понял, что убить себя не сможет. По крайней мере — так. «Книги врут, или там не про таких трусов, как я, писано, — думал он, безнадежно двигая заступом под дождем. — Хорошо… не получилось задержать дыхание, тогда почему бы сейчас не хватить по руке киркой… и сесть в воду. Как древние вены себе резали в горячей ванне… — усмехнулся он. — Так нет ведь, не посмею. Ничего не посмею: ни бросить работу, ни убить себя».
Земля уже подмерзала, поутру выпадал иней. Энкино слышал, что зимой трудно хоронить. Ему казалось, что, зарывая и разрывая яму, он каждый раз что-то хоронит: день роет могилу, другой — ее засыпает. Он по-прежнему выходил во двор в одной рубашке, дрожа от холода и не чувствуя его. Потом ему дали грязную заплатанную куртку. Иногда мелькала надежда: придет зима похолоднее, и, может, повезет простудиться так, чтобы умереть. Попытки умереть от собственной руки Энкино оставил. Рабы, снующие туда-сюда мимо, посмеивались над ним по привычке — развлечений все-таки мало. Надсмотрщик приходил проверять работу. Энкино уже не ощущал своего унижения и не считал работу бессмысленной — вообще не думал, должен ли быть в работе или в жизни какой-то смысл. Он просто копал.
Однажды вместо ямы его с утра отвели на кухню. Кухарка велела чистить котел. На кухне было тепло, даже душно. Энкино часто замирал над котлом, словно засыпал стоя. Кухарка толкала его в бок и ругалась. Над Энкино по-прежнему смеялись, но и этого он уже не замечал.
Энкино не думал даже над тем, почему его судьба вдруг изменилась. А изменилась она потому, что нужен был еще один чернорабочий. Кухарка спросила надсмотрщика, можно ли поручить какое-нибудь дело «тому помешанному, который роет яму во дворе»? Надсмотрщик спросил управляющего, управляющий — хозяина.
Хозяин к тому времени уже давно забыл о рабе, который читал ему лекцию о Сардонике, а, вспомнив, равнодушно бросил:
— Ладно, дай ему другую работу. Думаю, урок он запомнил.
Они с Хассемом сидели на пустыре под стенами Богадельни. Энкино хотел рассказать ему о себе: о том, что с ним было в последние два года. Он начал и запнулся, с растерянным лицом поискал слова.
— Хассем, я ничего не могу рассказать, — Энкино сделал беспомощный жест рукой. — Я потом… когда-нибудь…
Хассем увидел этот жест и горькую усмешку и не стал допытываться больше ни о чем. Он просто подумал, что у Береста был свой, у него — свой, а у Энкино — свой Демон.
— Смотри, Зоран, — показал Хассем.
Зоран показался из дыры в стене, одной рукой прижимая к груди обвисшего серого кота.
Энкино вскочил. Зоран заметил и подошел.
— А, вот вы где! Илла меня выгнала, чтобы не мешал ей прибираться, — объяснил он. — Говорит: сходил бы ты погулял. Велела купить вина к ужину. Я женюсь на Илле, как только мы найдем какое-нибудь жилье в Соверне, — Зоран вдруг смущенно хмыкнул несколько раз и, чтобы спрятать улыбку, сделал вид, будто почесывает бороду. — Есть, за что выпить.
— Берест с Ирицей куда-то ушли вдвоем, — продолжал он. — А я — в трактир в Колокольне. Хотите вместе?
Энкино осмелился:
— Зоран, я хотел тебя спросить…
Тот ободрил:
— Ну?
— Когда мы будем в Соверне, я сумею найти себе работу, — торопливо сказал Энкино. — Я попрошу господина, который, может быть, помнит моего отца, дать мне рекомендацию секретарем или переводчиком, может быть, переписчиком бумаг. Я заработаю и верну тебе деньги за выкуп. И я… смогу платить за уроки, чтобы ты меня научил… — он замялся.
— Ну? — спросил Зоран, недоумевая, чему он может научить этого книжника.
