Королевский гамбит - [50]

— Садись, Курт, — проговорил оберст. — Сегодня ты — хозяин, а я всего лишь гость. Пусть крушение твоих миссий в Англии и Франции останется на моей совести. Убить человека очень просто, Курт! Например, русских. Ты размышлял над тем, почему мы их истребляем?

— Нет, но…

Холодный взгляд Штауберга остановился на растерянной физиономии Крафта, который то и дело облизывал пересохшие губы. Этот взгляд как бы вдавил гауптмана в кресло.

— Не удивляйся. У меня сегодня плохое настроение. А мрачная философия, если ты помнишь, всегда была моим коньком. Я попытаюсь растолковать тебе нашу политику. Смерть — союзник слабых! Если не можешь побороть человека, превратить его в послушное животное — убей! Вот девиз! — обрюзгшее лицо шефа побледнело. — Мы обязаны истреблять славян! Фюрер говорит прямо: “Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны без малейшей жалости проливать драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожать миллионы людей низшей расы, которая размножается, как черви”. В этом, пожалуй, фюрер прав.

— Я был в России…

— Некоторые говорят, — развивал свою мысль Штауберг, — что эти наши рассуждения отдают цинизмом. Но зато как сказано! Мы безжалостны к противнику. Вопрос стоит так: если не мы его, то он нас! Отбрось страх, Курт, и действуй! Жизнь у тебя не так уж плоха. Ты окружил себя комфортом…

Оберст посмотрел на часы и сказал:

— Пригласи Сарычева.

“Этот — не политик, — думал Штауберг, проводив Крафта взглядом, — и не разведчик, и даже не солдат… Оболванен окончательно и бесповоротно. А что если бы он узнал, что после разгрома наших армий на Курско-Орловском выступе у многих высокопоставленных военных особ пошатнулась вера в “великую миссию” фюрера. Теперь не фюрер, а мы будем делать политику. Кто бы ни победил, люди, подобные нам, останутся в цене… Пусть вместо марок будут платить доллары, фунты, франки… Все равно деньги не пахнут. Вот поэтому-то даже сейчас, когда Германия стоит перед катастрофой, мы должны готовить агентов”.

В дверь постучали.

— Прошу! — разрешил оберст.

Вошел Соколов.

— Я хочу сказать, господин Сарычев, что доверяю вам больше других, — поднимаясь ему навстречу, проговорил Штауберг. — Откровенность требует ответной откровенности. Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке. Я как будто уже слышал ее, и не раз.

— Возможно, — ответил Соколов. Он спокойно смотрел на оберста, а мысль лихорадочно расшифровывала скрытый смысл произнесенной фразы: “Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке”. Значит, Штауберг-сын не забыл услуги, оказанной когда-то предателем Сарычевым Штаубергу-отцу. Значит, он поверил. Версия оказалась убедительной. Как говорит всегда в таких случаях Силин? “Добрый риск — подвиг!” А вслух продолжал: — Пожалуй, трудно восстановить в вашей памяти то, что относится не к вам, а к вашему и моему отцам. Я свято храню завещанные отцом воспоминания. Восемнадцатый год, небольшой рабочий поселок в Донбассе. Мой отец тогда оказал некоторые услуги господину Штаубергу, помог разыскать и схватить поджигателей армейского склада, а затем…

— Спас ему жизнь! — воскликнул взволнованно Штауберг-сын. — Отец писал с Украины о том, что Петр Сарычев вырвал его из рук партизан!

— Да. Это был мой отец. С Украины нас вынудили уехать в Заволжье. К нам туда приезжал кто-то с поручением от господина Штауберга…

— И ваш отец его выполнил?

— Нет! Он был арестован чекистами, а мне пришлось долго скитаться без крова.

— Перед войной, узнав о том, что ваш отец арестован, вас разыскивали мои люди, господин Сарычев.

Штауберг был доволен тем, что его предположения оправдались. После встречи во дворе управления он, уже осведомленный о майоре, запросил главное управление разведки о Сарычевых, перерыл свой семейный архив, все более убеждаясь, что на майора можно рассчитывать.

Призывая Соколова к откровенности, Штауберг, однако, умолчал о своем разговоре с Кана-рисом, о разработанной им и одобренной адмиралом операции под условным названием “Королевский гамбит”, главную роль в которой оберст отводил Сарычеву.

Соколов чувствовал, что за этой, на первый взгляд незначительной, беседой скрыто большее, о чем оберст пока даже не намекает и, сделав вид, что не догадывается, ничем не интересуется, стал говорить, что уже несколько недель часть подготовленных к диверсиям людей слоняется без дела. Человек же, обреченный на безделье, склонен к размышлениям.

— Размышлениям? — переспросил Штауберг. — Им придется не долго ждать, — он пригубил рюмку. — Ну, а теперь еще раз нарисуйте со всеми подробностями картину вашего пленения.

— Случилось это под станцией Ключи в мае, — ответил Соколов. — Я находился на наблюдательном пункте дивизиона. Немецкие части предприняли наступление. Овраг, где размещались два-три отделения пехоты и мой наблюдательный пункт, был окружен. Началась перестрелка. Мы понесли большие потери. Раненый, в бессознательном состоянии я попал в плен. Контузия и ранение.

— Из солдат и офицеров, находившихся в овраге, кто-нибудь уцелел?

— На этот вопрос ответить трудно. Вместе со мной в лазарете пересыльного пункта, очевидно, кто-то был.