Королевская аллея - [13]

В студенты к нему записался и черный кубинец, Пабло, который запечатлел на полотне сахарный тростник, в фиолетовых тонах, — в высшей степени декоративные джунгли. После начала нацистской диктатуры папа поначалу сохранял свою должность и, вероятно, стыдился того, что он, судя по всему, кажется властям менее значимым, менее провокационным, чем его коллеги, которым пришлось эмигрировать. Чем Бекман или Кокошка. Но его подневольному творчеству, как и преподавательской деятельности, вынужденно вернувшейся к акварелям в народном духе и изобразительным мотивам типа «Жительница Бюккебурга кормит младенца», вскоре пришел конец: когда написанная им картина «Арлекин» — портрет темнокожего юноши, возможно, созданный не без влияния Пабло, без натуралистично изображенного лица (его заменяет смутная тень), — оказался на мюнхенской выставке дегенеративного искусства. Дальше всё произошло очень быстро. Как «культур-большевика» папу досрочно отправили на покой, с уменьшенной пенсией; ему припомнили и то, что Мира, по линии прабабушки, происходит из банкирской семьи Оппенгейм: с одной стороны, верной Германии и занимающейся меценатством, а с другой — все-таки, как ни крути, еврейской. Мира и Вернер пережидали скверные времена в Мербуше^{61}, в маленьком домике: читали, тихо напевали, за неимением масляных красок делали гравюры и собирали ясменник для пунша. Одному американскому солдату, который — уже в конце всего, или в новом начале, — обыскивал дома в поисках волков-оборотней и спрятанного оружия, отец показал свою картину «Трое танцуют». Захватчик, увлекающийся искусством, выменял это полотно на изрядное количество сигарет и потом вывез его из страны, спрятав между сидениями своего джипа.

Клауса Хойзера знобило, и он опять вздохнул.

Если бы папа не молчал так подолгу перед мольбертом, он бы тоже участвовал в этом рейнском — самодостаточном, может быть, — речевом потоке своей жены. Оба они ежедневно позволяли себе выпить по бокалу шампанского. Оба привыкли к разрозненным клочкам мыслей, неожиданным выкрикам за порогом двери, даже к разговорам с самим собой: Сейчас? — Нет, я это сделаю позже. Двумя поколениями раньше в маминой семье — в этом смысле — всё, наверное, выглядело еще более странно и удручающе: ее прадедушка, исторический живописец Альфред Ретель^{62}, мастер императорских портретов и «танцев смерти», умер в состоянии душевного помрачения.

Чужаку, да даже и члену семьи, особенно если он провел почти два десятка лет в заморских странах, нужно иметь совершенно непогрешимый слух, чтобы, оказавшись в Мербуше, разобраться в одновременно звучащих репликах, обращенных к разным слушателям: Клаусу нравятся мои жареные колбаски. После неизменной рыбы в Бомбее. — В Шанхае, мама. — Понятно, что ему хочется теперь чего-нибудь твердого на зубок. — Ты еще помнишь, Клаус? — Что, папа? — Как я прислал тебе на Суматру три стоячих воротничка, чтобы ты выглядел молодцом перед этими голландскими толстосумами? — Наш Клаусхен всегда выглядит молодцом. Но согласись, что это было нелепо, Вернер: послать в тропики еще и шоколад. — Наш мальчик, может быть, наделал из него «моцартовских шариков». Клаузи такой ловкий. — Пей же, Клаус! — Может, и Анвар попробует глоток? Магометанин он или нет, а ликер из черной бузины согреет каждого. И потом: ал-кугуль это арабское слово. Арабы прекрасно варили пиво, когда переживали культурный расцвет. Может, он и был у них потому, что они варили пиво. — Папа, Анвар говорит на нескольких языках, но только не на арабском. — Вот я и говорю! — Что ты говоришь, мама? — Покажи ему разок оперу. Оперы в тихоокеанских странах нет. — Только показать, Мира? Для оперы этого недостаточно. Скоро закончится летняя пауза. И мы сходим на «Фиделио». Там поет Мёдль^{63}: «О, я выдержу всё!.. Ради счастья… ради, ради любви…» — Успокойся, Вернер! — Так оно и есть, как она поет. — Клаузи, куда же вы?

Нет, родители не сломались и узколобыми обывателями тоже не стали. Сразу после войны отца восстановили и в должности, и в достоинстве. Из-за своей удивительной беззаботности — или потому, что верил в культуру, или потому, что должен был хоть чем-то заняться, — он снова пробудил к жизни Академию художеств и даже стал ее директором. Теперь, уже законным образом уйдя на покой, он, с помощью кисти и палитры, продолжает прежнюю работу. Так, как он, и ты бы не отказался стареть. Время от времени Мира и Вернер читают друг другу вслух драмы, а по утрам их ночное белье проветривается, перекинутое через ширму…

Но в ушах у Клауса звенело. Он давно отвык от семейной жизни… Сорокапятилетний приезжий провел рукой по голове, едва прикасаясь пальцами к темным блестящим волосам: убедился, что боковой пробор безупречен. Ту же смесь кокосового масла и иланг-иланга^{64} китайский торговец-гомеопат рекомендует и против выпадения волос. Клаус Хойзер сидел на скамейке, помахивая ногой, закинутой на другую ногу. Ботинки с перфорированным сердечком стали, можно сказать, его фирменным знаком. Терьер какой-то прогуливающейся женщины с удовольствием обнюхал кожу, возможно, еще сохраняющую аромат чужого мира. «Ко мне, Роланд!» Четырехногий, высунув язык, помчался к хозяйке. Клаус невольно улыбнулся. Где же это было? — В Мюнхене. Когда? В конце двадцатых. В саду. Или на тропинке вдоль Изара. Вся их банда тогда собралась вместе… Рикки Халлгартен