Королевская аллея - [118]

, после чего сразу же достала блокнот и карандаш. Катя Манн улыбнулась, что выразилось в едва заметном изгибе губ. Может, знаменитые марципаны^{447} тоже отчасти ответственны за возникновение этого красного неудержимого изобилия, втиснутого в тесные рамки?

— Томас Манн… можно мне вас так называть, или вы предпочитаете другое обращение?

— Пусть будет так.

— Каким образом вы работаете?

Катя Манн почувствовала разочарование. О ремесленном аспекте писательской работы его спрашивают на протяжении полувека, такой вопрос ему задавали десятки раз. Однако этот интервьюируемый, вопреки только что произнесенной им маленькой речи в защиту духовного опьянения, по праву может считаться чудом самообладания.

— Я работаю по утрам, до полудня. К сожалению, во время поездок обычный рабочий ритм нарушается. Я привык работать в комнате. Я хочу сказать, что открытое небо, с солнцем вверху, способствует рассредоточению мыслей.

— Понятно: вы, значит, не импрессионист.

— Диктовка — не для меня. Я не могу использовать другого человека как посредника. Это отвлекает.

— Гм. Ничего человеческого…

— Я говорил только о посредниках.

Эрика ему многократно советовала не углубляться в эту тему. Публика, которая хотела бы затушевать собственные пороки, всегда жадно внимает рассказам о человеческих слабостях художника.

— Я никогда не переписывал большую рукопись и не просил кого-то ее переписать. Немецкие наборщики прекрасно справлялись с моим старомодным почерком, все без исключения. Что же касается общей концепции произведения — о чем вы, наверное, тоже хотели бы спросить, — то я ошибаюсь главным образом относительно его объема. «Смерть в Венеции» задумывалась как крошечная новелла в формате публикаций для «Симплициссимуса»^{448}, «Волшебная гора» — как ее продолжение, маленькая сатирова драма. Разбухание композиции имеет двойственную причину — мне стоит о ней упомянуть?

— Очень вас прошу. — Держа на коленях блокнот, она записывала за ним, что-то поспешно корябала.

— Речь идет о внутреннем процессе бурения и кристаллизации, а с другой стороны… — что-то, находящееся вовне, порой вовлекает тебя в сферу своего притяжения…

— Ах, ну да…

— Глубинная же причина — это, вероятно, желание всякий раз, будь то в «Фаустусе» или в «Обманутой», выразить себя полностью. Я воспринимаю свое творчество как фрагментарное.

— Это, наверное, мучительно.

— Таков наш жребий. И как недостаточное.

— Ну что вы, господин доктор Манн…

— Есть такие строчки у Августа Платена^{449}:

Сколько бы разных дел ни совершил человек,

Не явит себя никогда он как нечто цельное,

Не уподобится ли, когда закончится его век,

Венку, распавшемуся на цветки отдельные?

Эти стихи всякий раз, когда я их вспоминаю, будто хватают меня за сердце. Борьба за целостность есть, вероятно, не что иное как страх смерти^{450}.

Катя Манн поджала губы. Со стороны их собеседницы теперь доносился только шорох корябающего по бумаге карандаша. Фройляйн Кюкебейн подняла напудренно-потное лицо, взглянула на них очень серьезно. И сразу стало ясно, что этой женщине, с которой жизнь обошлась сурово, которая наверняка и сама много чего знает о смерти, об ограниченном сроке борьбы за существование, можно полностью доверять^{451}. Она рассеянно сказала: «Я родом из Бад-Ольдесло^{452}. Но все детство провела на любекской Бекерсгрубе», — и тем немного разогнала темные клубы мыслей о смерти. То, что она, по ее словам, выросла в Старом Любеке, совсем недалеко от уже ставшего знаменитым, хотя и разбомбленного сенаторского дома^{453}, в какой-то мере смущало. Они, значит, в самом деле из одного города…

— Почему, — улыбнулась она, — у ваших книг так много читателей?

Томас Манн подпер подбородок рукой, от которой поднималась вверх струйка дыма.

— Удовлетворительно рассказать о себе и своей судьбе, о своем так называемом успехе и его причинах — это задача, которую на трезвую голову вряд ли кто способен решить… Скажу только, что каждый художник делает именно то, что он есть, что соответствует его суждениям и потребностям. Нечестное художественное творчество, которое сопровождается постоянным вниманием публики, — такого просто не бывает. Что же касается «Будденброков», книги, так сказать, о нашем городе, моя фройляйн, то к ее судьбе — в чисто человеческом, непритязательном смысле — можно отнести слова, сказанные Гёте о «Вертере»: дескать, добрый гений автора еще в пору всемогущей юности побудил его закрепить недавнее прошлое, воссоздать его — и в благоприятный час, набравшись смелости, опубликовать^{454}. Я, впрочем, всегда пытался делать что-то новое. Если же говорить в общем и целом, то успех — случайность; между художниками вообще не должна заходить о нем речь, потому что наличие успеха ничего не доказывает, не свидетельствует ни «за», ни «против». Если позволите, я в последний раз процитирую Платена, этого Страждущего, в совершенстве владеющего формой:

Тысячи тысяч подарков между людьми распределяет

                                     судьба,

Мне ж ничего не дала, кроме разве что дара слова;

Но я отдавал под проценты единственный сей талант и

                                   так обрел