Королевская аллея - [104]

— Вечные недоразумения с издательствами!

— А ты как думал? Не веди я добросовестно бухгалтерию, мы бы давно оказались на мели. Кто сейчас добровольно даст хоть что-то на развитие искусства?

— Опьянение близнецов друг другом, во фландрских альковах, и плод их любви, который становится римским Папой… Такое воплощаемое в жизнь чувство свободы, — он рассмеялся, — я тоже не прочь был бы пережить. В книге все это производит радостно-таинственное впечатление, благодаря темному романному колдовству. Но в кинозале, боюсь, зрители начнут шумно возмущаться, наблюдая сцену соблазнения Вилигисом собственной сестры: …о милая невеста, отдайся твоему брату… и одари его тем, чего как желанной цели алчет Любовь^{411}. Брат и сестра довели это дело до конца, но потом им пришлось поплатиться за свое сатанинское сладострастие… Книга, где всё не так, как, вроде бы, должно быть; заигрывающая с приемами китча… Позднее сочинение.

— А какое из твоих сочинений не подобно замковому камню, удерживающему свод? Кто способен подражать тебе в этом?

— Сатана приходит сегодня не так, как приходил раньше: не через извращенную (и оттого, быть может, еще более влекущую) страсть и не в результате договора, заключенного с потусторонними силами.

— Как же он приходит?

— Через обусловленное бездуховностью соскальзывание мира к гибели.

— Тем не менее, и договор с дьяволом тоже сохраняет силу. Ты ведь еще здравствуешь и вполне активен.

Выпятив губы, что придало его лицу печальное выражение, он посмотрел на нее сквозь очки.

— Ты добывал радость. Полировал и затачивал слова. Пробуждал мертвых. Во множестве. А некоторых живых, наоборот, бессовестно отправлял в царство мертвых — даже собственного внука (в литературном плане, конечно^{412}), чтобы растрогать публику.

Он отмахнулся от такого обвинения:

— Кто стал бы пересчитывать слезы, пролитые над книжными страницами…

— Думаешь, эти слова открывают мне что-то новое?.. Ты переместил в наш мир Касторпа, застигнутого снежной бурей и переживающего жутковатое ощущение выхода за все мыслимые пределы^{413}. Ты позволил двоим, по существу еще детям, насладиться сомнительным сладострастием во фламандской кровати-ящике. Ты шел по следу безумного, присутствующего в реальном. Но сохранял при этом достойную, прямую осанку.

— А иначе во что бы мы превратились?

— Всё то, что проникнуто творческим импульсом, остается. Во всяком случае, как сигнал.

Она не хотела или не могла ничего больше добавить к сказанному и вместо этого вдруг заметила:

— Ты вполне мог бы завтракать и в халате.

— Да, но где, по-твоему, я его должен искать?

— В шкафу.

Желтая гостиная блаженно купается в отблесках шелка, обтягивающего ее стены. На ярком свету серебряные приборы и посуда сверкают. Катя Манн не обнаружила ни следа темной каемки от чая внутри чашки, ни самомалейшего пятнышка на фарфоровых тарелках. Прима! Во время путешествий так бывает далеко не всегда, даже если остановиться в знаменитом венском «Империале». А когда они бежали из Европы, в сентябре 39-го^{414}, на безнадежно переполненном пароходе, приходилось — хоть у них и были билеты первого класса — даже отстаивать очередь, чтобы (в свою смену) покушать в ресторане. Палубы — после Саутгемптона — напоминали ночлежку. Ну и что, зато были спасены человеческие жизни! Помимо прочего, пока они не заплыли далеко в Атлантику, существовала опасность, что их торпедируют. Люди на борту молились, молча или вслух. Чтобы не подавать слишком много воды в каюты, мужчинам предложили пользоваться умывальными для членов команды, и им приходилось приводить себя в порядок, бриться между каким-нибудь английским машинистом и ирландским юнгой с обнаженным торсом. Ее супруг был настолько сбит с толку всеми этими пертурбациями, производимым мужчинами шумом и горячим паром, что с трудом нашел дорогу назад по многочисленным коридорам и лестницам. Что они, совершив это бегство от собственного народа и прервав творческую поездку по Швеции, вообще добрались целыми и невредимыми до Принстона, места своего изгнания, можно считать результатом особо удачного стечения обстоятельств… или даже чудом. Ведь уже через считанные дни после нападения Германии на Польшу и сообщений о начале войны в Европе немецкие Люфтваффе контролировали небо над Балтикой и сбивали первые самолеты враждебных им держав. Имея в виду эту угрозу, Катя — когда они летели из Стокгольма в Великобританию, чтобы сесть там на пароход, — принудила мужа уступить ей его любимое место у окна. И только когда они приземлились в Лондоне, поделилась с ним своим страхом: что какой-нибудь фанатичный немецкий пилот, глядя из кабины, узнает голову, профиль всем известного авторитетного противника нынешнего режима в Германии — и собьет этот пассажирский самолет. Страх отнюдь не безосновательный! Что за времена! Эри — с большим трудом, приложив все свои способности и используя личные связи — сумела тогда раздобыть для них в Швеции и Великобритании необходимые дорожные документы, позволяющие вырваться из этого ада. Телеграммы, звонки владельцу пароходства, пропавший багаж… После времена тоже не стали более спокойными, беззаботными, такими, как были несколько десятилетий назад, — но жизнь, во всяком случае, уже редко подвергалась непосредственной опасности. Разве было бы лучше, если бы она, Катя Манн, увлекалась вязанием и фотографией — вместо того чтобы возить своего благоверного на автомобиле по всему миру, быть матерью и хозяйкой ни с чем не сравнимого цирка и фотографироваться с чарующим Иегуди Менухиным? Или она, в свободное время занимавшаяся живописью, хоть и не имела к тому никаких способностей, должна была запечатлевать на живописных полотнах сад их мюнхенского дома, неукротимую дочурку Элизабет, застрявшую в крыжовниковом кусте, позже — такую унылую (увы!) Монику