Королева Жанна. Книги 4-5 - [3]

За ним ходил телогрей, заботливый, как нянька, пожилой солдат. На все вопросы наместника он отвечал одно:

— Ваша светлость, вам нельзя разговаривать.

Через три дня к нему пришел Горн, с запавшими глазами, весь словно высушенный. Катая желваки на скулах, он сухо доложил наместнику, что они осаждены в цитадели; он сделал две попытки прорвать кольцо, но только положил без всякого успеха более трети гарнизона. Второй полк телогреев блокирован в своих казармах в Чертоза деи Инноченти; гвардейцы Денхотра (сам он геройски погиб) находятся здесь, гвардейцы Гатама, очевидно, приняли сторону мятежников. В остальном в городе спокойно. Над зданием Синьории и наместническим дворцом даже оставлены королевские флаги; впрочем, это какая-то уловка мятежников, ему непонятная. В день нападения на цитадель мятежникам удалось освободить Респиги (наместник при этом сообщении застонал) и еще пятерых узников; остальные сто пятьдесят находятся под замком, как были.

Лейтенант Бразе, кривясь от боли, приподнялся с подушек:

— Итак, Респиги на свободе. Не думаете ли вы, полковник Горн, что он снова воссел во дворце и правит Генуей?

— Это вполне возможно, — сказал Горн.

— Нас надули, как мальчишек… Мы в мышеловке, господин полковник… Marionetto! — закричал лейтенант Бразе вне себя. — Ну, Горн… Перевешать всю сволочь на стенах цитадели! Открыть пальбу со всех пушек! Брюхо Господне, кровь Господня, яйца Господни! Сровнять Геную с землей, смешать с грязью, с навозом…

Горн открыл было рот, чтобы доказать как дважды два, что ни того ни другого делать нельзя, но он не успел сказать ни слова — наместник потерял сознание.

После этого он на короткое время повредился в рассудке. Он пытался выкинуться из окна — его приходилось привязывать к постели, и он лежал, скрипя зубами и кусая кулаки. Горн сурово утешал его, но лейтенант Бразе никак не мог простить себе своего поражения. Когда он смог вставать, Горн не отпускал его без провожатых — он опасался попыток самоубийства. Мало-помалу наместник пришел в себя, или, во всяком случае, внешне пришел в себя — он уже не пытался покончить с собой, разговаривал вполне разумно и, как все кругом, ждал, что будет. Из-за сильных переживаний раны его заживали медленно; он был очень слаб.

Хуже всего была неизвестность. Правда, по истечении месяца молчаливой осады, на Рождество, мятежники вышли было из-за своих баррикад с белым флагом, но наместник, когда ему доложили об этом, сказал только: «Пошлите их к чертовой матери». После этого ждали штурма или еще каких-нибудь перемен, но ничего не изменилось. Генуя продолжала жить как ни в чем не бывало, и королевские флаги все так же развевались над дворцами.

Так прошел второй месяц, за ним потащился третий. Лейтенант Бразе стоял на стене и смотрел на проклятый город.

«Проклятая Генуя. Проклятый день. Проклятая королева!

Нет. При чем же здесь она. Это невеликодушно, синьор наместник, это просто подло. Упрекая, надо всегда начинать с самого себя. Да, но с какого именно момента ты заслуживаешь упрека? Ах, разумеется, с самого первого. Зачем ты принял королевскую милость, если ты не хотел? Ну и отказался бы, твердо, не глядя на присутствующих вельмож.

Боже, какие глупости. Это было невозможно. Не потому, что страшно, нет — чего страшиться, если сама жизнь твоя в твоих собственных глазах ничего не стоит? Но устраивать пошлую, мещанскую сцену в королевском кабинете — ах нет, нет, я не возьму, я не достоин, я всего лишь любовник Вашего Величества… фу ты, омерзительно даже представить. И чего бы ты этим добился? Ну, покончил бы с собой — фи, mauvais[4]! А она? О ней ты подумал или тебе дорого только собственное „я“? В самом деле — молокосос, чистоплюй. Прав был Арвед Горн. Не смею я осуждать воли Ее Величества.

И не осуждал бы, если бы…

К черту, к черту. Не с этого надо начинать упрекать себя. Ты принял не только титул и орден, которых ты не заслужил, — ты принял дело, которое должен был сделать и не сделал.

А-а, чер-рт, проклятый день!..

А ведь я тогда колебался — идти или не идти в цитадель. Ведь мог бы и не ходить, не мое дело, я наместник (наместник! — я! — никогда к этому не привыкну). Я хотел пойти в порт, смотреть на смеющихся людей, чтобы не думать о мучении человека. Н-негодяй Респиги!.. И все могло бы обернуться иначе. Иначе? Это как же именно? Ну и убили бы меня прямо в порту или на улице. Вот и все „иначе“. Прекрасное решение, нечего сказать.

Нет, не смерти я ищу. Что смерть — вот сейчас, никто не видит, возьми и прыгни вниз. Да не надо и прыгать, оружие при мне, пистолет, кинжал, шпага — целый арсенал смертей. Нет, смерть — тоже пошлость и вздор. Не смерти я ищу, а выхода.

Ведь могли бы и не убить. И скорее всего, не убили бы. Не так-то легко я б им дался. Добрался бы до дворца… в общем, мало ли еще куда. Уж не сидел бы в этой проклятой мышеловке… Да, но где же тогда? В какой-нибудь другой мышеловке — и только. Эта еще из самых лучших.

А где же выход? Где выход?!

Как мне хочется иногда самому, своими руками поджигать пушечные фитили и смотреть, как рушатся эти гордые башни, торчащие словно бы друг на друге! Как мне хочется перевешать этих мерзавцев, которые сидят в казематах, а потом сделать вылазку и покончить дело добрым ударом! Но этого нельзя. Прав Арвед Горн. Судя по всему, Синьория существует, и она должна найти средства вступить с нами в переговоры.