Теперь Ольги не было дома, и Кашнев беседовал вдвоём с гостьей, которая не хотела даже раздеться и сидела, откинувшись в кресле, в кофточке и шляпе, играя ярко-цветным зонтиком с длинной и изящной ручкой чёрного дерева.
Кашневу было лет тридцать пять на вид. Между братьями замечалось большое родственное сходство: те же волнисто-курчавые волосы, тот же пухлый рот, несколько мясистый нос и близорукие карие глаза, которые он щурил, когда выслушивал собеседницу и наклонялся к ней, как будто затем, чтобы лучше рассмотреть её. Негустые чёрные усы и круглая бородка очень шли к нему. Он был строен, подвижен, бодр и производил впечатление человека, здорового до жизнерадостности и много занимающегося гимнастикой.
Собеседница его была миниатюрная, как куколка, и как куколка хорошенькая брюнетка, с тёмным пушком над верхней губою, с немного вздёрнутым носиком и блестящими чёрными глазами, которые то вспыхивали, то угасали, когда она поднимала и опускала свои длинные ресницы или, смеясь, выставляла крепкие беличьи зубы.
Брат, вероятно, рассказывал что-то очень смешное: блестящие глаза Можаровой прыгали от смеха, и зубы белели весело и жизнерадостно. Он то говорили, своим голосом, то копировал кого-то на купеческий лад, и по этому мастерскому подражанию Серёжа сразу узнал купца Хижова, советовавшегося вчера с Кашневым насчёт плана нового дома и очень падкого к иностранным словам, которые он немилосердно перевирал.
— Дал я ему на днях для выбора два наброска и говорю: «Вот вы посоветуйтесь дома с супругой: какой эскиз вам больше понравится, по тому и станем работать». А он приходит вчера и говорит мне: «Вот этот зигзаг ты мне и обработай акварелью и эмалью, чтобы, значит, по трафарету вышло…» Ха-ха-ха… Это он эскиз-то зигзагом зовёт. Ха-ха-ха!..
И он залился смехом, закидывая назад свою красивую голову и выказывая здоровую, гладкую, точно только что вымытую шею.
Можарова вторила ему немного визгливым смехом и, в свою очередь, спешила рассказать, как жена Хижова рассказывала ей о какой-то операции под «хлоромором»…
— Чудеса, — говорит, — этот хлоромор! Меня режут, как говядину, а я ничего не чувствую!
Она едва в состоянии была от смеха договорить последние слова. Зонтик прыгал в её руках, летняя шляпка с цветами и бантами также прыгала, и глаза наполнились от смеха слезами…
Кашнев вторил ей снова, но вдруг обернувшись, увидел в дверях Серёжу и, всё ещё смеясь, но, очевидно, недовольный тем, что тот своим появлением перебил такую весёлую беседу, спросил его:
— Что тебе?
Серёжа молча поклонился Можаровой и подал брату письмо.
— Это от кого? — спросил тот, но, взглянув на конверт, узнал почерк и поморщился.
— Тебя просили передать?
— Да!
— Пожалуйста, в другой раз прошу тебя не принимать почтальонских обязанностей на себя. На это есть почта и прислуга.
Но, спохватившись, что тут гостья, он извинился и хотел положить письмо в карман.
— Нет, нет, пожалуйста, читайте… Может быть, что-нибудь экстренное! — поднимаясь из кожаного кресла, в котором она сидела, как в гнёздышке, прощебетала Можарова, переставши смеяться и поправляя немного сбившуюся шляпу на взбитых волосах.
— Нет, нет, ничего экстренного, пустяки, уверяю вас… — удерживал он её, в то же самое время глядя на Серёжу и удивляясь, что тот не уходит, а молча стоит у книжного шкафа.
Но Можарова собралась уходить.
— Мне пора, а то супруг прогневается, что меня нет к завтраку: он у меня ведь любит порядок, — насмешливо прибавила она, протягивая маленькую облитую перчаткой руку Кашневу и его брату. — Передайте мой привет и ноты Ольге Алексеевне. Очень жаль, что я её не застала… До свиданья… Так в пять часов… Вы, конечно, тоже с нами? — обратилась она к Серёже.
— Нет, благодарю вас… У нас своя компания.
— Вздор! Он с нами поедет! — решительно заявил за него старший брат, провожая гостью в переднюю и сам отпирая ей дверь. — Поклон вашему мужу, — прибавил он на прощанье.
— Merci, — слишком уж серьёзно поблагодарила она, но Серёжа заметил, что дверь из передней что-то долго не захлопывалась за Можаровой; он покраснел от мелькнувшей у него догадки и хотел уйти, как в дверях его остановил брат, с несколько взволнованным, но не лишённым торжества лицом, поправляя своей красивой большой рукой волосы.
Он был, очевидно, хорошо настроен, и по лицу его, как мысленно определил Серёжа, ещё «бегали зайчики», вызванные, вероятно, приятной беседой и последними минутами прощания в передней. Он чувствовал себя несколько виноватым перед Серёжей, приписав только что замеченную им бледность его лица своему выговору при гостье, и, снисходительно потрепав его по плечу, произнёс добродушно и мягко:
— Ты, брат, извини, что я сделал тебе при Можаровой это замечание… Сорвалось… Ну, с какой стати, в самом деле, изображать из себя почтальона!
— Я не находил в этом ничего дурного, — холодно ответил Серёжа.
— Да я не говорю, что тут есть что-нибудь дурное, а это лишнее, — заметил он и достал из кармана небрежно сунутое туда письмо королевы. Серёжа с невероятным волнением наблюдал, как брат разорвал конверт и прежде всего с удивлением посмотрел на клочок бумаги и затем близко поднёс его к глазам и, щурясь, стал читать письмо, быстро и нетерпеливо поводя чёрными зрачками.
