С досадным любопытством, страхом и жалостью глядели они на него, боясь приблизиться, и наряду со всеми этими чувствами, здесь, близ кровавого горя, вырастало и ярче вставало их личное счастье.
Любовь стояла рядом со смертью и от траура смерти ярче сверкала жадность любви.
Не прошло и минуты, как около самоубийцы образовался целый кружок людей, тупо и с ужасом глядевших в открытые, безучастно устремлённые в небо серые глаза.
Вместо бедной женщины теперь перед телом на коленях стоял тот самый толстый человек, который бежал по песку, и венчик, сиявших вокруг его головы, оказался просто околышем его докторской кепи.
В воздухе пахло карболкой, и этот запах как-то болезненно заглушал запахи моря, воздуха и земли.
Клочья белой ваты становились красными, побывав у груди лежащего человека, белой и нежной. Они валялись около камней и качались на воде, возле берега, неприятно и зловеще окрашивая зеленоватую прозрачную влагу.
А он лежал неподвижно. Только белая грудь вздымалась тяжело и редко, и неприятно черно глядели отверстия прямого и красивого носа.
Самоубийца был довольно высок ростом; дико было видеть у него на ногах новые резиновый калоши, блестевшие на солнце.
Равнодушный околоточный надзиратель с заспанным лицом осматривал его карманы, вынимал из них незначительные вещи: мелочь, спички, платок, записную книжку. Наконец попался паспорт.
И все жадно потянулись, чтобы узнать имя самоубийцы. Оно всем было неизвестно. Бедно одетая женщина и мастеровой рассказывали, как они первые увидели его тут, вот в этом самом положении… Только в руке у него был револьвер, из которого он имел силы выстрелить в себя два раза: один раз в висок, другой в грудь.
Тогда мужчина побежал звать на помощь, а женщина осталась при нём.
— Может, выживет?
— Где выжить!
Их показания записал полицейский. Но когда стал записывать их имена и адреса, они испугались.
— Охота была путаться. Я тебе говорила, — сердито заметила женщина своему спутнику.
— А что ж, как собаку оставить тут валяться! — зло отозвался он.
Какой-то студент многословно успокаивал свидетелей, что им нечего бояться и что они исполнили только свой долг.
— А зачем записывают?
— Для порядка.
Тогда оба стали словоохотливее и много рассказывали, как они первые увидели несчастного.
И все слушали и завидовали, что они были первые.
— И ведь в какой день жизни себя затеял решить!
— Круто должно быть пришлось?
— А всё же грех.
— Да, может, он не православный.
— Имя православное.
— Как есть русский.
Его перевязали, бережно взяли за руки и за ноги… Другие поддерживали с боков.
И понесли.
Толпа двинулась за этим печальным шествием, и все старались запечатлеть в своей памяти молодые черты, проникнуть за стеклянную холодность серых глаз, чтобы прочесть тайну его смерти и жизни.
Он был чужой всем им, когда жил и страдал. Чужой всем.
А теперь люди не сводили с него глаз и спрашивали молча и шёпотом друг друга:
— Как он мог?
Если бы страдающий, он шёл рядом с ними, они бы не обратили на него внимания. А может быть, одно слово братского участия могло спасти его от смерти — от самоубийства… да ещё в такой день.
Христос! Назывались ли бы они твоим именем, если бы ты не был распят и не пролил кровь свою на Голгофе за них?
Та кровь была жертвой искупления.
А эта?
Не падёт ли она на тех, кто шёл за его телом, уже охваченным агонией? И на всех, кто сейчас празднует этот великий день и дышит его голубым ароматным дыханием.
Толпа ушла, и остались только двое… Только двое… Он и она.
Они стояли молча около того самого места, где лежал самоубийца, боясь взглянуть друг другу в глаза.
Пахло карболкой и морем. Окровавленные клочья ваты валялись на песке и плавали около берега на воде, окрашивая её зловещим пурпуром.
Зато дальше вода была зелёная, как ярь. Лишь кое-где фиолетовыми пятнами выступали сквозь неё камни.
На сыром влажном песке ещё чётко вырисовался след от лежащего тела. Здесь, полчаса тому назад, он стоял сильный и живой, но уже обрёкший себя на смерть. Если бы они тогда встретили его!.. Ну, что ж! Им было бы досадно, что посторонние глаза увидели их счастье. Они хотели быть одни. Спрятанное от других, оно делало их богаче.
Скрылась карета… Скрылись люди… Здесь было пустынно; ни справа, ни слева их почти не было видно за скалами и мшистыми камнями, уходившими в море.
Один из камней далеко от берега выступал чёрным гребнем и его то заливала, то открывала вода.
Острый парус блестел вдалеке, где море было густо-синего цвета.
Чайки лениво носились над водою на распущенных крыльях.
Тихо плескались волны. Из города нежно доносился колокольный звон.
А они боялись взглянуть друг другу в глаза, чтобы из них искрами не посыпалась торжествующая сила жизни и молодости.
— Бедняга! Как мне жаль его! — сдерживая несоответственной печалью голос, в котором звенела совсем другая музыка, как бы про себя сказала она.
— Жаль! — как эхо, повторил он, но голос его был далеко от него. Он стал смотреть на неё пристально, почти хищно, а она чувствовала на себе этот взгляд, но стояла, опустив голову.
— Жаль… жаль… жаль… — повторял он, чужой этим лицемерным звукам, продолжая всё также глядеть на неё.
