Король Шломо - [61]

Как-то в Дом леса ливанского пришёл Бная бен-Иояда.

– Я допросил бунтовщиков из северных племён, – сказал командующий. – Как ты думаешь, кто дал им оружие и посоветовал отделиться от Ерушалаима? Наш друг Хирам I, царь Цора!

– Что поделать, – вздохнул король Шломо.

Командующий побагровел.

– Страна разваливается! Что ты оставишь Рехаваму?! – вырвалось у него.

– Храм, Бная. Дом, где человек будет разговаривать с Богом.

– И скажет Богу, что король Шломо разорил страну, унаследованную им от Давида.

Командующий поклонился и, не оглядываясь, вышел.

«Состарился наш король. Наверное, он исполнил всё, для чего был предназначен, и ему уже нечего делать среди людей», – думал Бная бен-Иояда.

Король Шломо перестал слушать писца. Ароматические веточки в жаровне, стоявшей неподалёку, издавали приятные запахи, да и одежда Шломо была пропитана благовониями. Одежда… И вдруг он вспомнил о рубахе, которая была на нищем Шимоне, сидевшем в Овечьих воротах под пронизывающим ветром. Какая там рубаха – тряпьё!

«Завтра, – сказал себе Шломо, – я откроюсь нищему, позову его к себе в дом, мы усядемся возле очага с чашками подогретого вина и будем долго беседовать».

Глава 35

– Ты опять позвал меня, Коэлет, – сказал Храм. – Какую мудрость ты собрал?

– Что пользы человеку от всех трудов его? – начал король Шломо. —

Род уходит, и род приходит, а Земля остаётся навеки.

Восходит солнце, и заходит солнце,

и на место своё стремится,

чтобы снова взойти <…>

– Всё так, – подтвердил Храм. – Но Бог предназначил тебя для другого.

– Для чего? – спросил Шломо.

– Думай, – велел Храм. – А сейчас читай дальше. Что ещё ты заметил, Шломо?

– Кружится, кружится на бегу своём ветер,

и на круги свои возвращается.

Бегут все реки к морю, но море не переполняется <…>

Всё – одна маета <…>

Никому не хватает слов,

не присытятся очи тем, что видят,

слухом не переполнятся уши.

Что было, то и будет,

и что творилось, то и будет твориться,

и нет ничего нового под солнцем <…>

Нет памяти о прежних поколениях и о тех, что будут, не останется памяти <…>

– Суета сует, – согласился Храм. – Всё – суета.

Король Шломо продолжал:

– Видел я все дела, что делаются под солнцем,

всё это – тщета и ловля ветра!

Кривое нельзя распрямить,

и чего нет – нельзя исчислить.

Сам себе я сказал так:

«<…> Много видело сердце моё мудрости и знания.

Так предам же я сердце тому,

чтобы мудрость познать,

но познать и безумье, и глупость».

– И что же ты понял? – спросил Храм.

<…> Что и это – пустое томленье,

ибо от многой мудрости много печали,

и умножающий знанье умножает скорбь.

– Суета сует, – повторил Храм. – Всё – суета. Но ты поделись своей мудростью с людьми.

Под утро шкура сползла, и король Шломо проснулся оттого, что замёрзло плечо. Заныла поясница, Шломо скривился от боли, но всё же поднялся. Благодаря Господа за ещё один подаренный ему день, он дотащился до миквы, вошёл в неё и окунулся.

Теперь король, как шептались старики, во многом стал похож на своего отца короля Давида последних дней его правления. Шломо резко ослаб, и в Храм его всё чаще приводили, держа под руки. Он уже не судил народ, почти не интересовался тем, как правители областей ведут хозяйство, и вообще тем, что происходит вне Ерушалаима. Люди стали обращаться со своими делами к Рехаваму или к советникам короля – Ахишару и Завуду. Даже в Школе Мудрости, которую Шломо сам основал, ему сделалось скучно, он уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.

Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им «Коэлет». Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.

– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.

– «Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…»

– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.

– «Всему свой час, и время…» Это?

– Да.

– «Всему свой час, и время всякому делу под небесами:

время родиться и время умирать,

время насаждать и время вырывать насаждения,

время убивать и время исцелять,

время разрушать и время строить,

время плакать и время смеяться,

время рыданью и время пляски,

время разбрасывать камни и время складывать камни,

время обнимать и время избегать объятий,

время отыскивать и время дать потеряться,

время хранить и время тратить,

время рвать и время сшивать,

время молчать и время говорить,

время любить и время ненавидеть,

время войне и время миру <…>»

Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.

– «Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,

даже вечность вложил им в сердца,

но так, чтобы дела, творимые Богом,

от начала и до конца не мог постичь человек.

Я узнал, что нет большего блага для человека,

чем есть и пить и делать доброе в жизни.

А видеть, что еда и питьё, они от труда твоего