Король-крестоносец - [47]

Глава 10 ПРОСТИ, БРАТ!

Моав – царство пустыни. С запада простирается Мертвое море, окруженное венцом гор. На выступающей скале, нависшей над недвижимо застывшими волнами, высится фигура окаменелой Лотовой жены, праматери моавитян, наказанной за любопытство.

В этих краях яснее, чем где-либо еще, ощутимо, что Бог не любит противления своим делам. Пейзаж грозен, суров и неприступен для крикливой тщеты людских дел. Все, что здесь случалось когда-то, оставило свой след на века: обитавшее в древности племя великанов эмим пробороздило дикие ущелья и вырезало стремнины гор, а пришедший с ассирийцами Ваал, называемый также Вельзевулом, угрюмый бог, алчущий человеческой крови, затянул горы красновато-ржавым налетом, похожим на застывшую сукровицу. Давно уже исчезли великаны и забылось имя кровожадного божества, но горы, над которыми они трудились, насупленно нависают над дорогой, и ветер сметает с них на караваны бурую пыль. Даже парящие в высоте башни пограничного замка франков, хоть и возведенные в новые времена, кажутся вросшими в эту древнюю землю издавна и навсегда.

Проходя такими краями, можно мыслить только о Боге: в пустыне присутствие Его ощущается с особой силой. Здесь владычествует только Он. О Нем думает эмир аль-Бара, совершающий обратный путь из Мекки.

Хотя слуги ведут за ним богато навьюченных верблюдов, старый эмир идет пешком, как и все остальные паломники. Погруженный в раздумья, он не чувствует усталости. Тело пошатывается, в глазах жжение от несносного солнечного жара, но душа легка, словно приготовилась к отлету…

Что нужно страннику в этом мире? И есть ли в нем что-то, достойное познания? К концу подходят сроки мои…

Напрасно, словно в напоминание о радостях сего мира, манят его взор миражи – прельстительные картины, порождаемые дрожащим от солнца воздухом. Тенистые рощи, фонтаны, башни, заколдованный град Ирем, некогда вознесенный духами в воздух. Старый эмир глядит на все приманки равнодушно. Ему это не нужно, нет! Единственное обретение долгих лет состоит в познании, что все, кроме Бога, из тлена вышло, окружено тленом и уходит в тлен. Мудрость в том, чтобы угасить чувства и прикрыть глаза, не впуская в себя ничего из видимого мира.

Эмир шагает в длинной, бесконечной веренице паломников. У каждого под белым тюрбаном – собственные мысли. Кто думает о Боге, как аль-Бара, кто о доме, об урожае, о стадах, надолго оставленных без хозяйского присмотра. Глаза суровы, в пальцах коротенькие четки из янтаря. Идут налегке, ничем себя не обременяя. Узлы с одеждой и пропитанием тащат для тех, кто побогаче, верблюды, для тех, кто победнее, – жены. Внушительная толпа этих приравненных к вьючным животным существ тащится вслед за паломниками, сгибаясь под тяжестью плетенных из лыка коробов, жбанов с водой, иногда детей. Все в порыжелых от солнца черных одеяниях, у всех закрыты лица. Их сердец хадж [12] не возвысил, ибо женщины к святыне не допускаются. Довольно с них и того, что им из внутреннего двора разрешено увидеть кровлю святой мечети, хранящей камень Каабы [13].

Вполне довольно! У них же нет души, они ни за что не отвечают, ибо Пророк отказал им в даре различать добро и зло. Понятия у них не больше, чем у осла или верблюда, и гораздо меньше, чем у коня.

Клонившееся к западу солнце заиграло на башнях франкского замка. В горном прозрачном воздухе он видим уже давно, представляясь то далеким, то совсем близким, и долго еще предстоит паломникам шагать мимо горной крепости.

Эмир аль-Бара глядит на зажженные солнцем башни с неясным волнением – это дает себя знать латинская кровь. Его всегда тянуло к франкам, о которых он столько слышал, но которых совсем не знал. Всю жизнь он тайком надеялся узнать их поближе, но так и не сделал этого, а теперь стар уже, видно, так и придется уйти из мира с этой неисполнившейся надеждой. Минуту назад ему казалось, что все, положенное ему в жизни, он исполнил. Оказывается, нет.

Почему он всегда упускал столько раз представлявшиеся возможности? Ведь ему не возбранялось отправиться к франкам с посольством, или с купцами, или просто так… Почему же он не поехал? Быть может, из тайной боязни разочарования? Из страха, что они окажутся совсем не такими, какими их описывала мать?

…Мать!… Франкский замок на горизонте и еле слышный гомон навьюченных женщин позади него навеяли воспоминания о матери. Ни на кого не похожая, гордая, мудрая, она поражала всех, кто с нею сталкивался… Женщина… Те, что позади него тащат кладь, тоже женщины… Но между ними – целая пропасть…

…Мать… Сколько раз говорила она ему: «Рассуди сам, сын мой, разве не лучший довод в пользу моей веры та несправедливость, которую вы чините женщинам? Взгляни на меня и ответь по чести: разве нет во мне души, равной твоей?» У нее и вправду была душа, какая и не всякому мужчине дается. Рыцарская, отважная душа. Но у женщин, нагруженных узлами и стадом бредущих позади каравана, души нет. Это точно. Пророк не мог ошибиться.

– Пророк ошибается, – дерзко утверждала мать. – Познай мою веру, сын мой, сравни со своей – и сам убедишься, какая из них лучше!