Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - [58]

Сташек обнаружил, что освобождать птичек куда легче, чем самому освободиться от дурных привычек, которых он набрался на улице. На него постоянно кто-нибудь жаловался в суд — за ругань, драки, нарушения разных правил. А летом в «Маленькой Розе» он поддался на уговоры четырех мальчишек постарше обчистить с ними огород фермера. Все они были пойманы и предстали перед детским судом. Трое старших получили статью 300-ю с грозным предостережением: «Суд постановляет, что вы поступили плохо». Но Сташек из-за его прежних приводов получил губительную статью 900-ю: «Суд постановляет, что в течение двух следующих дней ты должен найти поручителя. Иначе ты будешь исключен». Приговор был опубликован в судебной газете.

Мальчик, который обещал было стать его поручителем, затем уклонился, и Сташек заподозрил, что к этому приложила руку Стефа. Особенно после того, как она послала его матери извещение немедленно приехать за ним. Он не мог апеллировать к Корчаку, который как раз тогда был в Варшаве, куда уезжал несколько раз в неделю читать лекции и закупать провизию. Мать Сташека, женщина очень волевая, содержавшая кондитерскую лавочку, тщетно плакала и умоляла Стефу позволить Сташеку остаться. И Сташек уже потерял всякую надежду. Но едва они покинули территорию лагеря, мать повернулась к нему и сказала:

— Жди здесь. Я попробую найти доктора Корчака в Варшаве. Никуда из-под этого дерева не уходи!

Несколько часов спустя его мать вернулась с Корчаком, который предоставил Сташеку еще один шанс найти поручителя и исправить свое поведение. Сташек старался, как мог, но его кулаки не знали удержу. Когда на него снова подали жалобу за драку, Стефа объявила, что он нарушил испытательный срок и должен покинуть приют. На этот раз его мать не могла воззвать к Корчаку: тот на несколько недель уехал из Варшавы, чтобы спокойно поработать над книгой в какой-то деревенской гостинице. И Сташек был исключен. Он так и не простил Стефу, в уверенности, что до исключения его довела она.

Большинство детей оставалось в приюте все положенные семь лет. «Я беру ребенка из его дома в семь лет и возвращаю его в родной дом», — говорил Корчак, когда его птенцу, окончившему семь классов школы, подходило время покинуть интернат.

Из корчаковского кокона появлялся совсем другой ребенок — четырнадцатилетний подросток, хорошо говоривший по-польски и не готовый к ежеминутным несправедливостям внешнего мира. Стефа и Корчак делали, что могли, для юных выпускников, отправлявшихся в «долгое путешествие, называемое жизнью». Приглашался кто-нибудь из родителей или родственников обсудить будущее подростка, затем ему выдавались запасная одежда на первое время, памятная открытка и прощальное письмо, которое Корчак вручал каждому своему воспитаннику.

К несчастью, нам нечего тебе дать, кроме этих немногих слов. Мы не можем дать тебе любовь ближних, потому что не существует любви без прощения, а прощать каждый должен научиться сам. Мы можем дать тебе только одно: стремление к лучшей жизни, которой, возможно, пока еще не существует, но которая когда-нибудь настанет — жизни по Правде и Справедливости. Быть может, это стремление приведет тебя к Богу, Отчизне и Любви. Прощай и не забывай.

Некоторые воспитанники забывали и исчезали, «как ветер». Но большинство сохраняли привязанность к дому, где росли окруженные такой заботой. Немногим счастливцам выпадало остаться в приюте в качестве помощников, или они получали разрешение по-прежнему там обедать, но остальные могли приходить только в субботу утром послушать, как Корчак читает приютскую газету, и поговорить со Стефой, которая всегда была на своем обычном месте, готовая выслушать их и дать совет. Они болезненно осознавали, что в их кроватях теперь спят другие дети. Как выразился один: «В настоящей семье кровать, которая была твоей, всегда тебя ждет».

Они ощущали себя не только брошенными, но и не готовыми справляться с трудностями внешнего мира. Иногда Стефе или Корчаку удавалось пристроить кого-нибудь из учеников к парикмахеру или плотнику, но большинство уходило в неизвестное будущее. Девочки пытались устраиваться нянями, боннами, домашней прислугой. Мальчики обычно становились рассыльными или продавцами в лавках, а один любимец Стефы в конце концов сумел устроиться на бойню.

«Помню, как я тосковал по приюту, — вспоминает Ицхак Бельфер. — По вечерам я приходил туда просто посмотреть на освещенные окна. Некоторые из нас снимали комнату вместе, только чтобы избежать одиночества».

Юхан Нуткевич покинул Дом сирот в пятницу днем. Это было в 1929 году, четверть населения страны составляли безработные, и антисемитизм был на подъеме. Родных у него почти не осталось. Отец умер от туберкулеза еще прежде, чем его приняли в приют, а мать покончила с собой, пока он был там. По настоянию Стефы его замужняя сестра неохотно согласилась приютить его, пока он не найдет работу, но она работала до семи часов, и, пока она не вернулась домой, Юхану оставалось только бродить по почти незнакомому городу.

«Наконец я нашел скамью в сквере у реки и уснул, — вспоминает он. — Потом почувствовал, что кто-то меня грубо расталкивает, и услышал, как полицейский говорит: „Эй, жиденок, что ты тут делаешь? Не знаешь, что спать на садовых скамейках запрещено законом?“ Я объяснил свое положение, но полицейского это не тронуло. „Либо ты встанешь и уйдешь, либо я тебя сразу отведу в исправительную школу“. До этой минуты меня воспитывали на чудесных идеалах, а теперь я оказался в жестоком мире. Я сидел и думал: это совсем другое, это реальность».