Король без завтрашнего дня - [4]

— Да, в самом деле…

— Жорес, со своим огромным исследованием в шести томах, в котором, однако, иногда звучат сентиментальные нотки, думаете, он много уделил внимания «ребенку из Тампля»? Он даже не упоминает о его смерти. Еще хуже Мишле — поскольку он убежденный коммунист. Он пишет, что ребенку давали игрушки, и спрашивает: «Это называется плохим обращением?» Он даже забывает упомянуть, что ребенок находился в тюрьме, настолько сам захвачен огромным значением революции в целом. По сути, участь этого ребенка до сих пор считается скорее побочным недоразумением, а не апофеозом Террора. Официальная история до сих пор просто проходила мимо Людовика XVII.

— Но ведь мы не пройдем, Анри? Мы расскажем его историю?

— Конечно, Сильвия.

~ ~ ~

«Я — предводитель революции», — сказал себе Анри, выходя из Библиотеки Франсуа Миттерана. Он шел, борясь с ветром, постоянно свирепствующим на эспланаде этого злополучного строения. Сегодняшний день, как и все остальные дни в течение нескольких недель, Анри провел за чтением книг о Людовике XVII.

«Я — предводитель революции» — так называлась его книга для детей, которую он писал у развалин Баальбека. Все то время, что солнце поднималось над храмами Юпитера и Меркурия, потом садилось и снова поднималось над их классическими колоннами, наполовину разрушенными, он чувствовал потребность рассказывать все новые эпизоды из своей жизни юного революционера. Над такими юнцами можно смеяться, но когда оружие выпадает из их рук — смеяться уже не хочется.

Анри восторгался Революцией, как другие — космическими достижениями или футбольными победами. До тринадцати-четырнадцати лет он мечтал только об одном — стать вождем революции, вести ее обрывистыми тропами марксизма, ленинизма и большевизма, чей дух выражался для него в революционных песнях. Ибо это был один из наиболее трогательных и гротескных аспектов его собственного революционного прошлого: он знал наизусть «Юного часового», «Дело пойдет» и «Карманьолу».

Своей книгой для детей, написанной на веранде старинного отеля напротив руин Баальбека, Анри пытался поставить точку, окончательно избавиться от призрака того ребенка — солдата революции, который все еще жил в нем. Вытравить всю горечь былого разочарования.

Рассказать историю ребенка-короля — это казалось самым надежным способом похоронить прошлое. Анри словно нашел новый источник вдохновения.

Потому что не революцию я любил, думал Анри, словно осторожно оглядываясь назад. Теперь, узнавая больше о Людовике XVII, я наконец понял, что всегда любил мучеников революции. Вся моя жизнь, если хорошо разобраться, была связана с этой темой. Мой дед был, прежде всего, мучеником.

Одна из книг Анри была посвящена деду, участнику Сопротивления, умершему во время депортации. Безумная отвага, с которой этот человек бросался прямо волку в пасть, не давала покоя Анри. Долгое время он не знал про деда ничего, только видел его фотографию, стоявшую на пианино, молчаливую фотографию, не вызывавшую ни малейшего отклика, но тем не менее запоминающуюся — она врезалась в память мальчика, играющего арпеджио, и в конце концов сыграла решающую роль, побудив его написать историю этого героя, которого одни называли фарфоровым, а другие стальным. Из-за судьбы, постигшей книгу, вначале запрещенную к печати, затем подвергшуюся цензуре и, наконец, после выхода смешанную с грязью, всей этой нездоровой шумихи вокруг нее у Анри сложилось твердое убеждение, что на самом деле вся история человечества — это история мучеников, великих и малых, которые, конечно, однажды предъявят обвинения трусам и лжецам — но лишь в конце времен.

Это было проклятие, частью которого некогда стал его дед, а сейчас был он сам, Анри, воспевший хвалу мученичеству.

За исключением злосчастной книги о герое Сопротивления, сильно омрачившей его литературную репутацию, Анри писал только книги для детей и очерки о путешествиях, более или менее увлекательные. Он был и в России, снял фильм о разрушенных церквах и симпатичных молодых людях, прогуливавшихся вокруг них. Также он ездил в Никарагуа, Амстердам, Мексику — причем всегда, говорил он себе, спускаясь в метро на станции «Гран Библиотек», в поисках заброшенных детей, готовых рассказать мне о своих несчастьях. Я любил не их самих, хотя мне и казалось, что я влюбляюсь в них с первого взгляда, — нет, я любил их драмы. Я не просто знакомился с ними — я выводил их из тюрьмы бедности, проституции, наркомании, чтобы утешить, выслушать, исцелить, спасти, хотели они того или нет. Так оно и было, говорил себе Анри, так оно всегда и было. С Юлисесом, как и со всеми остальными, подумал он, ощутив, как невольно сжалось сердце.

Кем я был для них? Добрым самаритянином, простофилей, типом, которого они могли заставить заплатить за все свои несчастья? Но с этим покончено, сказал он себе, я изменился.

Да, изменился, повторил он, словно для того, чтобы надежнее убедить себя в этом и удостовериться в подлинности чувств, которые питал к той женщине, которую недавно встретил вновь. С ней он познакомился не в борделе, не подобрал ее в канаве, не спас от наркотиков — нет, ничего подобного, они познакомились на вечеринке, как приличные люди. Она не имела ничего общего с нищетой, была далека от бедствий этого мира, трудностей, препятствий, асоциальности; она была хорошенькой и веселой, вероятно, богатой, довольно известной, часто появлялась на телеэкране, жила полной жизнью, везде была желанной гостьей — и, прежде всего, взрослым состоявшимся человеком, но в то же время очень нежной, думал Анри, вспоминая ее манеры, ее грудь, полускрытую декольте… Она очаровывала и возбуждала одновременно.