Коробочка с панорамой Варшавы - [8]

– Нет, – ответил я. – А вы знаете, что в Техасе есть такой город СанТехнико? – Как же вы не знаете? Ее сразу нужно подкручивать. В первую очередь! – сантехник меня не слышал, он, видно, работал только на исходящие вызовы. Как таксофон. Мы с Вероникой продолжили вычерпывать воду в то время, как сантехник колдовал под раковиной. И тут я случайно заметил на его коричневом пролетарском пальце перстень. Тот самый – фамильный с римским профилем. Я пригляделся: это точно был он. – Извините, – я дотронулся плеча сантехник, тот обернулся. – А? – молвил он. – Вы по карте искали? – спросил я, указывая на украшенную перстнем руку сантехника. – Кого? – Перстень. Сантехник промолчал, я переспросил, но тот снова не ответил мне – он был уже слишком увлечен дерьмом. Спустя три часа нам удалось-таки вычерпать всю воду; пришлось открыть все окна в доме, чтобы проветрить квартиру от зловонного запаха и подсушить полы. Я хотел немного поиграть на гитаре, но “водные процедуры” настолько меня измотали, что я так и рухнул с гитарой на диван. Лежа на боку, я с закрытыми глазами играл недавно подобранное соло из песни blur “you’re so great”, но из-за причудливой позиции у меня получался какой-то плохой джаз. Этакий музыкальный скетч: “Как играл бы Гилмор, если бы Уоттэрс превратил его в краба”. Валяться на диване почему-то тоже было изнурительно, я поднялся и пошел в спальню. Вероника лежала перед телевизором и щелкала пультом; я присел на краешек кровати и, не имея сил сопротивляться, поддался чарам зомбо-ящика.

– Смотри, это Вайнз... Крейг клевый, – увидев на одном из каналов клип The Vines, Вероника тут же прибавила звук. – По-моему, это всего лишь один из многочисленных сорняков на могиле Nirvana. А Крэйг... ну есть в нем какое-то обаяние, присущее, впрочем, всем творческим наркоманам. – Он не наркоман, – возразила Вероника. – Ага, а у барабанщика Def Leppard три руки, – Вероника с ее indieограниченностью, само собой, не поняла шутку. Ленчик бы точно посмеялся, – подумал я. – Кстати, надо бы съездить к нему, скажем, завтра... и обязательно взять кассету Black Sabbath. Мои миссионерские мысли рассеялись, как звезды с приходом зари, когда я увидел, проступающий сквозь майку Вероники сосок. Я хотел было пойти в туалет и предаться самосексу, но потом решил, что как-то глупо онанировать на девушку, которая лежит у меня за спиной. Не то, чтобы я собрался накинуться на Веронику со своей одиннадцатисантиметровой дубинкой – нет, мне просто показалось глупым онанировать на нее в тот момент. Да и вообще настроение ни с чего сделалось сопливым. Я почувствовал себя одиноким, и мне вдруг захотелось, чтобы какая-нибудь милая девушка меня съела. В прямом смысле: прожевала и проглотила – так чтобы даже в унитаз потом нечего было смыть – главное, чтобы от огромной любви. Да, за двадцать два года воздержания я стал настоящим платоническим извращенцем. У меня давно была полумечта, полуфантазия: рождество, какой-то лондонский парк, чуть снега, много гирлянд, мы с абстрактной Любимой идем по аллее и вдруг видим посреди парка невысокую сцену, а на ней играют какие-нибудь Coldplay. Мы дослушиваем песню и в одно мгновение просто испаряемся, оставив на земле только пару шарфов да две пары варежек. Наверное, это глупо и пошло, но мне почему-то казалось, что лондонский парк, рождество, попсовенькая британская группка и любимая девушка в совокупности дают то, пережив что, можно и умирать. Теперь я представил все это, только вместо абстрактной Любимой – Веронику. Да, она на эту роль подходила явно лучше, чем Карина – та весь Coldplay со всеми гирляндами в гробу видела, как и все, что не видела по MTV. И все-таки как она может, – терзал я себя, глядя на Веронику, – спать с моим отцом, заскорузлым менеджером?!.. он же смотрит реалити-шоу и вот-вот в последний раз поменяет паспорт! Осознав свое тотальнейшее непонимание людей и жизни в целом, я встал и направился в свою комнату. – Подожди, сейчас будет клип Arctic Monkeys, – Вероника дернула меня за штанину. – У меня есть дела поважнее, – спародировал я отца. Гитара меня всегда успокаивала. Но, взяв аккорд, я обнаружил, что она расстроена. Вторая струна расслабилась. Я начал подкручивать колок – все равно фальшиво; подкрутил еще и еще – звук не менялся. Вдруг первая струна рассекла воздух у самого моего подбородка и повисла, издав при этом звук унисонный моему атональному настроению. Оказалось, я крутил не тот колок. Сидя на диване с гитарой в руках, я посмотрел на Патрика. Он лежал с закрытыми глазами, но в ту секунду почему-то открыл глаза и тоже посмотрел на меня. – Патрик, ты же сгусток шерсти и апатии, – тихо сказал я ему, но он, видимо, ждал, что я позову его гулять, и, разочарованный, отвернулся. Вторая расстроена, первая порвана, – захотелось разбить гитару, но совсем не было сил.

***

Вообще, я никогда не любил спать днем, но на этот раз сон меня не спросил. Когда я проснулся, за окном едва смеркалось. Мне невольно стали вспоминаться события уходящего дня. Почему-то спросонья я пребывал в твердом убеждении, что разбитое окно, футболка, облитая квасом, увольнение из “Яла”, потоп, порванная струна – все это было неделю или две назад. Я пошел в туалет и услышал голоса, доносящиеся с кухни. Стоя над унитазом, я вслушивался в них. Не разобрав слов и даже не опознав говорящих, я предположил, что отец привел друзей. Обычное дело по пятницам. Хотя чаще он кутил вне дома, иногда все же звал коллег в гости. Похвастаться новыми технико-фурнитурными покупками и выпить за еще одну пятидневку, отправленную в компостную яму кармы. Я сплюнул, смыл и, произнеся про себя “аминь”, покинул туалет. Неплохо было бы чего-нибудь съесть, но идти на кухню не хотелось – терпеть урчание в животе улыбалось мне больше, чем здороваться с сорокалетними yuppy. Поэтому я пошел в спальню с надеждой найти в стоге пятидесяти телеканалов хотя бы ржавое шило. Что-нибудь вроде футбольного матча или викторины. Судьба уберегла меня от внутричерепной содомии – я увидел на кровати мамину сумку. Теперь я понял, что на кухне сидят никакие не друзья отца, но заходить туда хотелось мне теперь еще меньше. Я отчетливо представлял, о чем сейчас разговаривают родители – там, на кухне. Отец, мама и, что самое ужасное, Вероника. Ладно, ведь это и моя санта-барбара, – сказал я себе и пошел к семейному очагу, который вот-вот должен был разрастись до пожара. Только я появился на кухне, как пылкая беседа оборвалась, будто бы ее и не было вовсе. – Привет, – сказали родители почти хором, только мама еще добавила “Миш”. – Привет, пап. С приездом, мама.