Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [12]

 Владимир, ничего не ответив, повернулся и ушёл. Уходя, он слышал громкие возбуждённые голоса Веры и Сашки и плач Насти в кухне, но не стал прощаться, а быстро покинул разваливающийся семейный очаг, мысленно давая себе зарок никогда не жениться и не связывать себя долгими отношениями ни с какой женщиной.

- Вот и Вильнюс, - объявила Травиата Адамовна, вернув мысли Владимира на дорогу. – Ты не бывал здесь?

- Нет, - подтвердил шофёр.

- Тогда – слушай, буду показывать дорогу.

Въезд в город ознаменовался для них дорожным происшествием.

Когда переехали мост через реку и устремились по сравнительно широкому проспекту, мощённому хорошо пригнанными камнями, из боковой поперечной улицы, загороженной впритык стоящими разноэтажными домами, на большой скорости, отчаянно сигналя, выскочил какой-то старенький ГАЗ, пытаясь «обрезать нос» у студебеккера. Владимир не уступил нахалу, с первой встречи остро невзлюбив русских безалаберных лихачей, не признающих ни правил движения, ни элементарной безопасности, чуть прибавил скорость и, держась ближе к бордюру и сжав зубы, глядел вперёд, нисколько не беспокоясь о возможности столкновения. На дороге, за рулём, как в детских играх, никто не хочет показаться слабым, здесь, как в любой опасности, наиболее отчётливо проявляется характер человека, и сдрейфить, показать слабину никак нельзя, тем более, когда не один в кабине, когда рядом женщина. Лихачи же безобразничают не от любви к риску и остроте ощущений, а по дурости, и каждому из них неизбежно уготована последняя авария. Шофёр ГАЗика, очевидно, решил, что она будет не сейчас, и, надавив на тормоза, резко вывернул руль влево так, что машина заскрипела, завизжала, заелозила, подпрыгивая задним мостом, и выровнялась вплотную со студебеккером, не задев его и отчаянно чихнув от избытка не переваренного горючего. Хорошо, что не случилось встречного транспорта, а то точно быть бы полуторке в капитальном ремонте. Проехав согласно рядом метров пятьдесят, нарушитель стал притормаживать. Остановился и Владимир. Наступила пора выяснения отношений. Из низкого окна полудеревянного русского драндулета тут же послышалось:

- Ты чё? Охренел совсем? Не видишь, что ли?

Владимир молча слушал, опершись руками на руль и не поворачивая окаменевшего лица, с трудом подавляя подступившие к горлу негодование и ненависть к русскому наглецу. Очень хотелось выйти, вытащить горе-шофёра из кабины за шиворот и дать хорошего пинка под зад. Он, возможно, так бы и сделал, если бы не помешал пассажир ГАЗика, который протянул через открытое окно руку ладонью вверх и примирительно покаялся мягким баритоном:

- Мы виноваты. Не держи зла, давай на мировую.

Владимир оглянулся, увидел открытое скуластое лицо, смягчённое широкой дружелюбной улыбкой и весёлыми серыми глазами, и сам невольно улыбнулся навстречу, высунулся в своё окно, хлопнул по протянутой гладкой ладони своей мозолистой и согласился:

- Ладно, трогайте.

Инцидент был исчерпан. Полуторка, за рулём которой оказался вихрастый белобрысый недоросль, скрежетнула шестерёнками передач, взвыла на высоких оборотах двигателя и, оставив едкий запах несгоревшего плохого бензина, умчалась, а Владимир, тронув студебеккер вслед, долго не мог согнать с губ улыбку и, вспоминая исчезнувшее приятное лицо, почему-то подумал, что видел его раньше, но где – не знает, пока вдруг не осенило: в зеркале. Умчавшийся в ГАЗике парень был почти его копией. Владимиру даже захотелось догнать двойника и выяснить, не близнецы ли они, но он сдержался, удивляясь казусам природы и решив справедливо, что не могут быть двойниками немец и русский. Просто Бог схалтурил, использовав однажды для двух человеков, вопреки обычаю, одну и ту же ваятельную форму. Владимир усмехнулся, найдя простое объяснение сходству с вильнюсским незнакомцем.

- Что ты? – спросила Травиата Адамовна. И тут же похвалила: - А ты мужик стоящий.

А мужика долго ещё преследовал зеркальный образ, пока они выбирались по узким улочкам к базе.

Город Владимиру понравился. Он был строг, но наряден разнообразием архитектуры преимущественно двух-трёхэтажных каменных домов с островерхими крышами из красной черепицы, затейливыми мансардами, не повторяющимися окнами и узорчатыми козырьками дымовых труб. В глаза бросалась непривычная по сравнению с Минском опрятность и чистота узких и коротких улиц, сплошь замощённых хорошо пригнанным камнем, отполированным за многие десятки, а может быть, и сотни лет тысячами и тысячами подошв и колёс. Война почти пощадила город, оставив мало разрушений. На въезде у реки поразила громадина древнего собора с обнажёнными  и разрушающимися тёмно-красными кирпичными стенами, зияющими провалами-бойницами узких окон и островерхими осыпающимися башнями в готическом стиле, лишёнными оживляющих колоколов. Потом на какой-то площади встретился действующий костёл строгой канонической формы без всяких внешних украшений, сквозь открытые двери которого мелькнуло в темноте мерцание зажжённых свечей, и захотелось остановиться, зайти и попросить прощения у Бога и помощи в завершении не божеского дела. Всё здесь было почти знакомым, напоминая окраины Берлина и особенно те улицы и площадь с фонтаном, где он по глупости, в угаре нацистского фанатизма собирался закончить короткую жизнь. Нравилось и то, что улицы не осквернены пивными ларьками с обгаженными углами, и что нет безликих вывесок «Чайная» и «Столовая» со смердящими из дверей под ними запахами кислых щей, а магазинчики не стоят изолированно, за деревянными заборами, замусоренные с фасада, а вписаны в общий ряд домов, образующих сплошную уличную стену, прорезанную дверями с маленькими обзорными окошечками. Немного настораживало обилие военных, встречающихся поодиночке, группами и в колоннах так, что город казался оккупированным.