Корни и побеги (Изгой). Книга 1 - [10]

Уже стемнело. Капитан придавил пальцем сигарету, она рассыпалась искрами и затухла. Стало тихо в комнате и шумно за окном. Виктор встал, прихватил стул, чертыхаясь в темноте, подошёл к двери, влез на стул и снял плотные шторы, путаясь в них.

- Пора устраиваться. Часа два-три всхрапнём и потопаем к твоей хозяйке.

Он вышел в коридор и запер дверь ножкой стула, которую просунул в дверную ручку. Попробовал – надёжно.

- Там, в соседней комнате, есть панцирная кровать и вполне приличный ещё диван. Я больше тебя, мне – кровать, тебе – диван. Бери портьеру, пошли укладываться.

Когда они кое-как устроились, Вилли спросил:

- Не сердись, но ты прошагал до Москвы и обратно, а всё капитан. Почему?

Виктор заскрипел пружинами, вопрос ему явно не понравился.

- Потому, наверное, что я так и не научился беспрекословно выполнять глупые приказы. А после Москвы у меня и охота пропала рисковать, осталась только профессиональная военная работа. И я был не один такой. Знаешь, если бы не мы, профессионалы, русские давно были бы в Берлине.

- Через полгода после разжалования я снова стал капитаном, добавив к погонам Железный Крест. И, заметь, не за выслугу, а за боевые дела. Ещё через полгода я, наверное, мог бы стать майором, а к концу войны, глядишь, и полковником. Только надо было слушаться и выслуживаться. Не это главное. Может быть, живу я последние дни, а может, и часы, и тогда всё: Виктор Кранц – последний, за ним – никого в ряду. Больше всего жалею, до слёз, до боли в сердце, что не заимел сына. Потому и не хочу умирать, пока его нет. Будет, тогда и чёрт с ним, с Виктором Кранцем, неудачником и солдафоном, тогда и жизнь не зря прожита, тогда сдохну с лёгким сердцем, а пока – ноет тут, зачем я воевал и жил?

-9-

- В Сталинграде я не был. Мы просидели всю зиму, переругиваясь с русскими, развлекая друг друга музыкой по заявкам: они нам гоняли Утёсова и Катюшу, а мы им – джаз, на Центральном фронте, не помню уже трудного названия полностью разрушенного города, который был у нас за спиной и который додалбливали русские. А потом нас перебросили под Орёл, и там-то хватили лиха сполна. Это была уже настоящая, грандиозная бойня. Масса техники, нормальные дороги, сухая местность, овраги и степь, небольшие речушки, всё, казалось, способствовало хорошей стратегической и тактической мысли и её реализации. С приподнятым настроением и уверенностью в успехе – с нами Бог и фюрер! – мы ввязались в ожесточённую драку, получили по шеям, а потом и по заднице и стали медленно пятиться и искать норы. А нам этого не разрешали. Только вперёд! А куда вперёд, когда танки поддержки сгорели, пушки почти без снарядов, а у меня в роте опять осталось полсотни человек? Снова у наших генералов мозги оказались жиже, чем у русских. Мы были в отчаянии. Порой смерть казалась избавлением. Уже не мы, а русские пёрли как сумасшедшие, а мы, закопавшись, с трудом отбивались и нередко врукопашную. Кругом – горы трупов, хоронить некогда. Русским, правда, было ещё хуже. Их с тыла подпирали заградкоманды и косили из пулемётов всех отступающих и отстающих. Мы это знали от пленных и потому не ждали для себя пощады. Всеми овладело ожесточение без предела. Как ни крути, а надо было защищаться во что бы то ни стало. Впереди – смерть, позади – неизвестно, что придумают наци за нарушение приказа. Мне, во всяком случае, светило полное разжалование, а то и расстрел. Спасение – только в наших руках и выдумке.

Кранц поскрипел кроватью, укладываясь поудобнее, и продолжил:

- Вечером, когда стемнело, и русские поутихли, мы напились шнапса до рвоты, долго орали песни, зажгли несколько костров, всячески обозначая свои позиции, а перед рассветом, густо заминировав брошенные окопы, подступы к ним, ниши и блиндажи, благо мин оказалось предостаточно, ушли на фланг под защиту оврага с кустарником, кое-как оборудовав здесь неглубокие ячейки и широко расставив пулемёты.

- Чуть рассвело, попёрли Иваны, без артиллерийской подготовки. Мы знали, у них туго с боеприпасами и техникой. Навалом пошли, а потом, сатанея от страха, побежали со своим «Ура!», не выдерживая и стреляя туда, где нас уже не было. И так они бежали до самых наших окопов, не останавливаясь на подрывах наших мин. А потом – каша! Взрывы – один за другим, всё заволокло дымом, а мы ещё добавили из своих пулемётов. Нас-то они плохо видели в дыму и панике, а стоило кому выскочить из дыма, наши пулемётчики косили как на полигоне. Метались русские как черти на сковороде. Правда, недолго это продолжалось: побежали Иваны назад, те, что уцелели, и раненые поползли вслед, надсадно крича, но на них и внимания никто не обращал. А мы им в зад из пулемётов, многие из них и оружие побросали, чтоб быстрее удрать. Но зря: их встретили комиссары из заградкоманды и всех положили, кто успел добежать до своих окопов. И так вдруг показалось тихо. На самом же деле шуму было вокруг предостаточно, только у нас стихло, и в душе что-то затихло, остановилось, успокоилось. – Кранц вздохнул глубоко и шумно. – Так вот на войне бывает: вчера ещё мы думали, что нам капут, а утром – вот они мы, целенькие, а русские – дохленькие и разбросаны по всему белу свету. Только раненые ещё орали. Нам не до них, пускай с ними свои возятся. Мы быстренько скатились в овраг и ушли по нему вверх, потом нашли сносный подъём, вскарабкались, добрались до холма, что я заприметил ещё вчера, и – за работу: снова вгрызались в землю, и снова нас ждала наша судьба.