Коридор - [59]

Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного раз­говора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об ме­нениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее со­вершенно не интересует, и вылетела в тот же день.

Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врага­ми – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор прове­рить Нину.

Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.

Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Гры­жа телевор не смотрела, экономя глаза и электро­энергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поста­вили ванну, где получить пропуск на ближайшее рожде­ство в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не ве­рит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Ната­ша», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя бы­ла старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеет­ся. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую по­лучила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хо­тела.

– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ром­ку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что дела­ется…

Встал двоюродный брат деда дядя Володя.

– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы прос­тились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передо­вым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…

Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.

– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.

Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо про­резался громкий от возбуждения Люсин голос:

– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа за­ново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебав­шись, налила ему водки.

Ромка особо не переживал, он еще не мог привык­нуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Дан­ченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И ма­хал при этом рукой…

– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позво­нил в обком, и они задержали рейс на десять минут…

– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный ста­ричок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егоруш­кой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в ста­рину… И были мы оба конторщиками – соломенные шля­пы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если го­ворить правду, начиналась наша жнь…

– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…

– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хо­тел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…

– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закури­ла. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! До­мой иди! С кем она там, с Володей допивает?..

– А мама где? – спросил Ромка.

– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку жела­ет. Она ведь тоже – такой перелет…

Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.

Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка ти­хонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.

– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умилен­но вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.