Коричные лавки. Санатория под клепсидрой - [25]

Перейдя некий порог напряжения, прилив замирает и отступает, настроение гаснет и перезревает, возможности вянут, дабы кануть в небытие, обеспамятевшие серые маки эксцитации рассыпаются в прах.

И мы вечно будем сожалеть, что на минутку вышли тогда из конфекциона сомнительной репутации. Нам туда уже никогда не вернуться. Мы станем плутать от вывески к вывеске и сто раз ошибемся. Мы заглянем в десятки лавок, попадем в абсолютно такие же, станем странствовать сквозь шпалеры книг, листать альбомы и журналы, долго и витиевато объясняться с барышнями, чья пигментация чрезмерна, а красота с порчей, но они будут не в состоянии понять наших пожеланий.

Мы станем жертвами недоразумения, пока наша распаленность и возбуждение не улетучатся в тщетном усилии, в напрасно затеянной гоньбе.

Надежды наши были недоразумением, двусмысленный характер заведения и персонала — видимостью, конфекция — настоящей конфекцией, а у приказчика не наблюдалось ни малейших тайных намерений. Дамы Крокодильей улицы отличаются вполне заурядной испорченностью, зажатой толстым слоем моральных предрассудков и банальной посредственности. В этом городе дешевого человеческого материала нету и одержимости инстинкта, и отсутствуют необычные и темные страсти.

Улица Крокодилов была концессией нашего города по части современности и столичного порока. Видно, не стать нас было на что-то большее, чем картонная имитация, чем фотомонтаж, составленный из вырезок лежалых прошлогодних газет.

ТАРАКАНЫ

Случилось это в пору серых дней, наступивших после великолепного многоцветья гениальной эпохи моего отца. Это были долгие, тягостные недели депрессии, недели без воскресений и праздников под замкнувшимся небом и в обнищалом пейзаже. Отца в то время уже не было. Верхние комнаты прибрали и сдали их какой-то телефонистке. Из всего птичьего хозяйства осталась единственная особь — чучело кондора, стоявшее на полке в гостиной. В холодном полумраке задернутых гардин он, как и при жизни, стоял на одной ноге в позе буддийского мудреца, и горестное его, иссохшее лицо аскета окаменело в выражении крайнего безразличия и отрешенности. Глаза выпали, а сквозь проплаканные, слезящиеся орбиты сыпались опилки. Лишь роговые египетские наросты на могучем голом клюве и лысой шее, бугры и наросты линяло-голубого цвета сообщали старообразной этой голове нечто достойно иератическое.

Пернатая ряса его, в разных местах уже траченная молью, теряла мягкое серое перо, которое Аделя каждую пятницу выметала вместе с безымянным комнатным сором. В проплешинах виднелось мешковинное грубое полотно, из которого лезла конопляная пакля. Я таил обиду на мать за легкость, с какою она после утраты отца вернулась к нормальной жизни. Никогда она его не любила, думал я, а поскольку отец не пустил корни в сердце никакой женщины, ему не удалось и врасти ни в какую действительность, и он витал всегда на периферии жизни в несуществующих регионах, на пограничье реального. Даже приличной гражданской смерти он не удостоился, думал я, все у него получалось чудны́м и сомнительным. Я решил улучить минуту и откровенным разговором захватить мать врасплох. В тот день (был трудный зимний день, и с утра уже сыпался мягкий пух сумерек) у матери была мигрень, и она в одиночестве лежала на софе в гостиной.

В этой редко посещаемой парадной комнате с момента исчезновения отца соблюдался образцовый порядок, наводимый Аделей с помощью воска и щеток. Мебель была покрыта чехлами; все предметы домашнего обихода подчинились железной дисциплине, какую завела здесь Аделя. Только пучок павлиньих перьев, стоявших в вазе на комоде, не давал себя обуздать. Это был элемент своевольный, опасный, чем-то неуловимо революционный, точно разбушевавшийся класс гимназисток, исполненных как бы набожности с виду, а подспудно — распутного своеволия. Перья эти по целым дням сверлили и буравили дыры в стенах, моргали, наседали друг на дружку, трепеща ресницами и приложив палец к губам, хихикающие и шаловливые. Они наполняли комнату щебетом и шепотом, рассыпались бабочками возле разлапой люстры, тыкались цветною толпой в матовые состарившиеся зеркала, отвыкшие от движения и веселья, заглядывали в замочные скважины. Даже в присутствии матери, лежавшей с обвязанной головой на софе, они не знали удержу, строили глазки, подавали друг другу знаки, переговаривались немым цветным алфавитом, полным секретных смыслов. Меня выводила из себя эта издевательская солидарность, этот мельтешащий за моей спиной сговор. Прижав колени к софе, на которой лежала мать, исследуя двумя пальцами, словно бы в задумчивости, приятную на ощупь материю ее шлафрока, я как бы невзначай сказал: — Мне давно хочется тебя спросить: правда ли, что это он? — И, хотя я даже не глянул на кондора, мать сразу догадалась, совершенно смешалась и опустила глаза. Я намеренно помедлил какое-то время, чтобы погурманствовать ее замешательством, а затем, сдерживая нарастающий гнев, совершенно спокойно спросил: — Какой смысл тогда имеют все эти сплетни и ложь, которые ты распространяешь об отце?

Однако черты ее, в первый момент как бы в панике распавшиеся, снова стали упорядочиваться. — Какая ложь? — спросила она, моргая, причем глаза ее были пусты и налиты темною голубизной без белка. — Я слышал это от Адели, — продолжил я, — но знаю, что исходит все от тебя; я хочу знать правду.