Коричные лавки. Санатория под клепсидрой - [21]

Никогда не забуду сияющей этой поездки в светлейшую из зимних ночей. Цветная карта небес вырастала непомерным куполом, на котором громоздились фантастические материки, океаны и моря, изрисованные линиями звездных водоворотов и струений — сияющими линиями небесной географии. Воздух сделался легок для дыхания и сиял серебристыми газовыми вуалями. Пахло фиалками. Из-под шерстяного, словно белый каракуль, снега глядели трепетные анемоны с искрою лунного света в изящных своих рюмочках. Лес целый, казалось, был рассвечен тысячами светилен, звездами, густо роняемыми декабрьским небосводом. Воздух дышал некоей таинственной весной, неизреченной чистотой снежного и фиалкового. Мы въехали в холмистую местность. Очертания взгорий, мохнатых нагими розгами дерев, возносились, как блаженное воздыхание, к небу. Я увидел на этих благодатных склонах целые толпы путников, сбирающих во мху и кустарниках упавшие и мокрые от снега звезды. Дорога стала крутой, конь оскальзывался и с трудом тянул экипаж, дребезжавший всеми суставами. Я был счастлив, грудь моя вбирала блаженную весну воздуха, свежесть звезд и снега. Перед конской же грудью сбивался вал снежной пены, делавшийся все выше. Конь с трудом преодолевал чистую и свежую его массу, пока, наконец, не остановился. Я вышел из пролетки. Он тяжко дышал, понурив голову. Я прижал эту голову к груди — в больших черных глазах его сияли слезы. Тут заметил я на его животе круглую черную рану. — Отчего ты не сказал мне? — шепнул я в слезах. — Милый мой, она ради тебя, — молвил он и сделался совсем маленький, точь-в-точь деревянная лошадка. Я покинул его. Я чувствовал себя на удивление легким и счастливым. Некоторое время я раздумывал, ждать ли местную узкоколейку, проходившую здесь, или вернуться в город пешком. Я стал спускаться по крутому серпантину сквозь леса, сперва идучи шагом легким и пружинистым, затем, набирая ход, перешел на плавный радостный бег, который вскоре превратился в скольжение, подобное лыжному. Я мог по желанию менять скорость, воздействуя на движение легкими поворотами тела.

Вблизи города я свой триумфальный бег придержал, перейдя на подобающий прогулочный шаг. Месяц все еще стоял высоко. Преображения небес, метаморфозы их многократных сводов во всё более искуснейшие конфигурации были бесконечны. Точно серебряная астролябия отворяло небо в ту колдовскую ночь механизм нутра своего и обнаруживало в нескончаемых эволюциях золоченую математику шестерен и колес.

На городской площади я встретил гуляющих. Зачарованные зрелищем ночи, все шли, запрокинув лица, серебряные от магии небес. История с портмоне меня больше не волновала. Отец, поглощенный своими чудачествами, наверняка забыл о пропаже, за мать я не беспокоился.

В такую ночь, единственную в году, приходят счастливые мысли и наития, человека касается вещий перст Божий. Полный замыслов и наваждений, я направился было к дому, но навстречу попались товарищи с книгами под мышкой. Слишком рано вышли они в школу, пробужденные ясностью ночи этой, которая не собиралась кончаться.

Мы всею гурьбой отправились гулять по круто спускавшейся улице, веявшей дуновением фиалок, и не могли взять в толк, магия ли ночи осеребрила снег, или уже светает...

УЛИЦА КРОКОДИЛОВ

Мой отец хранил в нижнем ящике вместительного своего стола старинный и красивый план нашего города.

Это был целый том in folio пергаментных карт, которые, когда-то соединенные лентами полотна, раскладывались в огромную стенную карту, представляющую собой панораму с птичьего полета.

Помещенная на стене, она занимала чуть ли не полкомнаты и являла обширный вид на целую долину вьющейся извилистой бледно-золотой лентой Тысменицы, на все поозерье широко разлившихся болот и прудов, на складчатые предгорья, уходившие к югу вначале отдельными и редкими, потом густевшими вереницами, шахматной доской округлых взгорий, уменьшавшихся и бледневших по мере приближения к золотистым и дымным туманам горизонта. Из увядших этих далеких окрестностей выныривал город и рос на зрителя, сперва в неразличимых еще массивах, в сомкнутых кварталах и скоплениях домов, рассеченных глубокими оврагами улиц, чтобы по мере приближения различиться отдельными строениями, гравированными с резкой отчетливостью, словно видишь их в подзорную трубу. На ближних этих планах гравировщик передал весь путаный и разнородный кавардак улиц и закоулков, четкую выразительность карнизов, архитравов, архивольтов и пилястр, светлых в позднем и темном золоте пасмурного дня, погрузившего все изломы и ниши в глубокую сепию тени. Глыбы и призмы этой тени вклинивались, точно соты темного меда, в теснины улиц, утапливали в своей теплой сочащейся массе то целую уличную сторону, то прозор меж домами, драматизировали и оркестровали мрачной романтикой теней всю многоликую архитектоническую полифонию.

На плане, выполненном в манере барочных проспектов, окрестность Крокодильей улицы пустела белизной; так на географических картах принято обозначать полярные области и неисследованные страны, существование которых сомнительно. Лишь абрис нескольких улиц был указан черными линиями и надписан простым, незатейливым шрифтом в отличие от благородной антиквы прочих надписей. По-видимому, картограф не желал почесть район частью городского ансамбля и возражения свои выразил нарочито подчеркнутым небрежительным исполнением.