Корень жизни: Таежные были - [14]

…О той работе я в свое время много писал в служебных отчетах и проектах устройства охотничье-промысловых хозяйств, в научных статьях и докладах к конференциям. Осталось то неслужебное, что долго хранилось в дневниках и памяти и упорно, терпеливо ждало своего часа. Теперь он настал.

…Ровно гудел сильный мотор, стремительно рассекала тяжелую воду Бикина на два сверкающих пласта длинная остроносая лодка. Сыпал дождик, мелькали крутые берега в чистой зелени распускающейся листвы. Я сидел посредине лодки, нахлобучив капюшон плаща, впереди возвышалась гора экспедиционного имущества, а сзади, у мотора, застыл Федя. Еще раз убедившись, что речку он знал отлично, а лодкой управлял виртуозно, я был спокоен: в село приплывем не раньше и не позже как в намеченные шесть часов вечера.

Я уже говорил, что в Феде много веселого озорства, порой непосредственной наивности, — как у истинного сына тайги, дед которого не так уж и давно ходил на кабанов с копьем, а бабка еще не разучилась мастерить олочи из кожи тайменя и расшивать удивительными орнаментами национальные одежды. И я мгновенно об этом вспомнил, как только оборвался шум мотора, лодка в крутом повороте легла на борт, не доставая воды своим верхом лишь на сантиметр, а сзади донесся веселый Федин крик. Я оглянулся. Он так заливисто смеялся, сузив глаза в бритвенно-тонкие черные щелочки, что слова невозможно было разобрать. Но я проследил за его вытянутой рукой и увидел голову плывущего через реку бурого медведя. Хотел сказать Феде, чтобы не приближался близко к зверю и не озоровал, да опоздал! В такие минуты Федя был неуправляем.

Лодка описала вокруг медвежьей головы широкий круг, затем поменьше, и я уже представил ту большую спираль, внутренний конец которой упрется в эту голову, и уже привстал, намереваясь взять в свои руки руль, как вдруг медведь резким рывком метнулся к лодке, в неуловимый миг выбросил на ее борт широкие когтистые лапы и вспрыгнул на нос. Но Федя газанул, положил руль на другой борт, по законам физики я шарахнулся ему под ноги, а зверь вывалился из лодки и продолжил свою переправу, не глядя на нас, — вроде бы ничего и не случилось!

Федя же не угомонился: повернул моторку носом к медведю, притормозил ход и в тридцати метрах от мохнатого пловца заглушил «Вихрь». Я готов был обругать его за хулиганство, но он извинился так искренне, что гнев мой слетел, как медведь с лодки.

А зверь плыл к берегу, проворно раздвигая грудью быстрый речной поток, оставляя за собой белоснежный шлейф. Вымахнув на косу, он прошуршал по гальке, шумно отряхнулся, удостоил нас недолгим взглядом и заковылял вразвалочку.

Коренной берег реки в том месте был высок, обрывист и рыхл, медведь несколько раз пытался на него вспрыгнуть, но скатывался вместе с мокрым песком и галькой, обозленно рявкал и недобро оборачивался на наш смех. Осмотревшись, подошел к свесившейся с берега на трехметровой высоте вершине громадного ясеня. Заброшенный туда чудовищной мощью давнего паводка, он был отшлифован водой, ветром и временем. Медведь неожиданно для нас легко и высоко подпрыгнул, ухватился за ствол передними лапами и завис над косой. Подтянулся, как на турнике, поддерживая голову на валежине, и снова повис. Подрыгал ногами, подергался черной тушей, опять подтянулся рывком, пытаясь по инерции вымахнуть на валежину. А Федя застучал разводным ключом по пустой канистре, разбойно свистнул, потом закричал: «Держи!» И я засмеялся, но не столько над медведем, сколько над своим спутником.

Зверь влез-таки на валежину, пробалансировал по ней к берегу и там уселся. Внимательно приглядываясь к нам и прислушиваясь, видимо, пытался понять обстановку. Перед нами он не испытывал ни малейшего страха.

Я думал о загадке медвежьей натуры. Топтыгин ведь не прост: он то труслив, то отважен, то добродушен, та свиреп; иной раз неуклюж и неповоротлив, а когда надо — поразительно ловок и стремителен. Вот и этот мишка: только что выглядел беспечным увальнем, рассматривал нас и никуда не спешил, но вдруг почему-то заторопился, полез в гору, да так быстро, легко, непринужденно… Будто шутя прыгал он с камня на камень, с валежины на валежину.

На привале я почти до утра размышлял о происшедшем. В короткие мгновения забытья перед глазами вставала голова плывущего медведя, его акробатические упражнения на валежине, внимательно рассматривающая нас морда… Так мучительно хотелось спать, но не шел ко мне сон. А медведь, который взволновал, спит, наверное, без задних ног. Какая-то из желез внутренней секреции выделяет в медвежью кровь расчудеснейший гормон, действующий стократ лучше наших самых знаменитых транквилизаторов.

Слушая мерное дыхание спящего Феди, я думал и о том, что ему эти транквилизаторы не нужны, потому что живет он в полном согласии и с собой, и с окружающей природой…

НА ПРОТОКЕ

Как-то намертво забастовал мотор. Мы с Федей установили причину: пробило конденсатор магнето. Запасного не оказалось, и до ближнего табора охотников — этак километров пятнадцать — мы решили добираться самосплавом.

Еще не отгоревшее зарей утро было великолепно свежестью, росистой зеленью, голубой безмятежностью неба и вечно гулким говором бикинского потока. Федя с кормы правил веслом или шестом, обращаясь ко мне за подмогой, когда лодка, сплавляемая течением, норовила выйти из повиновения. Нечасто просил, а потому я больше глядел по сторонам и размышлял.