Корень рода - [26]

Стою. Курки взведены. С Афанасьевича глаз не спускаю. Вижу: аккуратно идет, большой палец на предохранителе держит — в любой момент к выстрелу готов. Вот перелез через первую елку, ко второй шаг сделал. И в тот же миг откуда-то снизу молчком вымахнул на него медведь. Хлестнули выстрелы. В два прыжка я очутился рядом и понял: случилось несчастье. Афанасьевич, сбитый медведем на поваленную елку, висел на ней, неестественно переломившись. Зверя он добил, но сам отскочить не смог — некуда было отскочить!..

По дороге в районную больницу он на несколько минут пришел в себя и сказал:

— Вот и меня не миновал жребий медвежатника!.. Эх, не вовремя! Так я с тобой и не поговорил о главном…

— Мы еще обо всем поговорим! И на медведей походим! — утешал я его.

Но он покачал головой:

— Нет. Все. Уже все… Ах как поздно!.. Ружье возьми. На память. Оно хорошо бьет…

Он снова впал в забытье и вечером того же дня умер.

Вот такая история…

Лесник взял в руки свое ружье, погладил стволы, и я понял, что это именно та ижевка, с которой охотился москвич.

— Ну, а Любаша — что? — спросил я, потрясенный неожиданной развязкой.

— Что Любаша! С горя чуть с ума не сошла, а человека-то не вернешь!.. И ведь не ходила она тогда ни в какой клуб — за деревней на берегу речки до полуночи просидела, и не спала, когда мы на охоту уходили! Но вот поди ты… Теперь она в Москве. Аспирантуру кончила, тоже ученым зоологом стала. В том же институте, где Афанасьевич работал… Там и узнала она, что был он совсем одиноким. Вырос в детдоме — ни родителей, ни родственников, а жениться с экспедициями да разъездами не успел…

Долго сидели молча у догорающего костра. Я не хотел тревожить лесника вопросами. Может, он снова бродит с Афанасьевичем по окрайкам овсяных полей или пьет с ним чай у костерка, или слушает его дивный рассказ о дальних странах? А, может быть, как и я, думает о судьбе Любаши, о ее первой большой любви?..

Я так и не уснул в ту ночь. Лесник, видимо, тоже не спал. Вид у него утром был усталый.

Не разжигая костра, зябко поеживаясь, мы молча покурили и отправились на поиски раненого зверя. К счастью, искать его не пришлось, медведь лежал в тех же кустах, где мы оставили его вечером. Зверь был мертв.

Слопцы

КУЗЬМА ворочался в постели всю ночь. Младший сын, которого он не видел целых семнадцать лет, единственный из четверых сыновей уцелевший в войну, обещает, наконец, приехать домой.

«В сентябре обязательно приеду», — так и написал. А уже кончается август. Значит, совсем-совсем скоро.

И радостно на душе у старика, и светло, и он все старается представить себе, как сын войдет вот в эту избушку, где родился и куда приезжал каждое лето после войны, когда учился в Москве.

Последний раз сын был дома всего одну недельку перед выездом за границу. В плохое время он приехал тогда. Картошка еще не выросла, в лесу — ни ягод, ни грибов, ни дичи. Одним словом — июнь.

«А надолго ли теперь приедет? — думает Кузьма. — Столько времени дома не бывал, не грешно бы и на целый год… Может, своими руками и нас схоронил бы… Только нет, помирать еще рано, еще поживем…»

Тут Кузьма вспомнил, что месяц назад его вдруг так прихватило, так окрутило, что и не чаял выжить. Тогда-то и написал сыну письмо, своей рукой написал, как умел, в школе-то никогда не учился. Много обидных слов нацарапал. Обвинил сына, что тот на чужой стороне отца с матерью позабыл, а смерть на пороге стоит, и если сын и теперь не приедет — не будет ему отцовского прощенья…

Сейчас Кузьме неловко за те слова. Несправедливо написал. Ведь каждый месяц он со старухой получает от Василия и письма, и деньги, а то и посылки.

«Так не думал же я, что выживу, — оправдывается перед собой старик. — Думал, вправду помру. А послал письмо, и здоровье налаживаться стало… Выходит, зря оторвал сына от важных дел, зря его растревожил».

Но все эти сомнения, едва возникнув, начисто сметались новой волной большой отцовской радости — сын скоро приедет.

— Марфа! — позвал Кузьма.

— Чего тебе? Спи! — отозвалась с печи жена.

— Слушай-ко, а чем мы Василья встречать будем?

Марфа ответила не сразу.

— Вчерась, оказывают, треску соленую в сельпо привезли. Картошка поспела, яиц десятков пять скоплено. А молоко у Ксюши Федоровой брать будем. Корова у ей молочная, и молоко, говорят, больно жирное…

— Водки не забудь, водки. Целый ящик!

— Не мели! Ящик… На что ящик? Литру куплю и хватит.

— С ума сошла… Семнадцать годов дома не был, а ты — литру!.. Треска покупная, молоко — чужое… Не то, Марфа, не то! Сын на родную землю, в родной дом приедет. Разумеешь? Свое надо на стол подать, свое! Картошка — это хорошо. Овощ тоже сгодится — морковка там, репа…

— Ягодок схожу посбираю, — вставила старуха.

— Во! Всяких ягод! Ведро. Не меньше. Чтоб досыта поел. Их, поди, нашенских-то ягод, он в энтой Африке и видом не видывал. И еще грибов надо. Боровичков, рыжичков…

— Не растут грибы-то. Лето сухое.

— Из-под земли выколупай, а собери хоть на одну жаренину. А я знаешь, что надумал? Слопцы поставлю. На той тропе, за Гарями, по окрайку болота… Помнишь, за морошкой-то ходили? Вот там. Глухаря изловлю. Ты его с картошечкой в чугун да в печку…