Корделия - [19]

Она остановилась у цветочного трельяжа, сдувая с листьев пыль и нервно теребя кисти своего турецкого капота. Очевидно, она сдерживалась и выдала лишь половину накопленной горечи. Но я сидел на стуле, как приговоренный, совершенно подавленный развертывавшейся передо мной картинкой нравов.

— Впрочем, и я тоже хороша, — встрепенулась вдруг Нейгоф. — Человека бог знает сколько времени не видела и сразу столько гадостей наговорила… Давайте болтать о чем-нибудь другом. — Она быстро отошла от трельяжа и села на прежнее место. — Скажите, вы не были на вчерашнем спектакле?

— Был… и все ждал, что вы как-нибудь посмотрите в мою сторону!..

— Нет, я со сцены никого никогда не вижу… я ужасно волнуюсь. — А хорошо я играла?

— Пели прелестно, а…

— А играла скверно. Merci за комплимент…

— Нет, я хотел сказать не то. В общем хорошо, но мало оттенков… Сейчас видно, что вы еще не совсем освоились с подмостками…

— Что же вы хотите… я на сцене всего год!.. Да теперь я играю еще ничего, а как дебютировала осенью, в театре Родона — так все равно была, что говорящая кукла… Руки не знала куда девать… повернусь спиной к публике… не в ту кулису уйду… Срам — вспомнить!..

— И все-таки получили 300 рублей?

— Сразу получила, — самодовольно подтвердила она. — Мне Лентовский прямо сказал, что моя игра и десяти не стоит, но что если он и дает мне сразу триста, так это за французский шик… Здесь ведь такие халды, что боже упаси! А 300 рублей хорошая плата. Г-жа Красноперова считается любимицей публики, а получает всего пятьсот.

На правах старой дружбы я позволил себе несколько осадить артистку Корделину.

— Триста рублей, конечно, хорошая плата, а все бы, по-моему, не мешало еще поучиться… хотя для будущего… У вас такие задатки, Корделия, вы сами знаете!

— Это вы только находите во мне задатки. Ни брат, ни московская пресса их не обрели… Да и где учиться, у кого? Не в вашем же „неупокоевском питомнике“!

— Отчего ж бы и нет?

Марта вся вспыхнула:

— Ах, подите, не говорите мне про это возмутительное заведение! Слышать о нем равнодушно не могу!!

— Вы на меня не сердитесь, Корделия, но вы, ей богу, пристрастны… Вы все еще, кажется, не можете простить совету школы, что он вас не допустил тогда до дебюта… в пушкинском „Каменном госте“…

— Совет не допустил! — иронически протянула Марта. — И каким серьезным тоном вы это говорите!.. — Марта как будто что-то вспомнила и тихо рассмеялась: — Вы, кажется, знали Катю Сивкову?

— Та маленькая, — рыженькая, которая перешла с вами из консерватории?..

— Та самая… маленькая, рыженькая… — Марта весело улыбнулась. К нед вернулся ее обычный юмор и оживление. — Так вот она мне рассказала, что это за совет!

— Как будто я этого не знаю. До сих пор помню на дверях надпись крупными буквами: „Совет драматической школы“ — роковую дверь, за которой решались судьбы народов!

— Ничего вы не знаете. Слушайте и не перебивайте. Надо сказать, что Катя Сивкова страшно любопытна; все ей надо знать… даже то, что совсем не полагается не окончившим курса… Вот то же вышло и с вашим советом. Донимала она все Пепочку своими просьбами поставить для нее „Мотю“. Наконец, совсем прижала его к стене: да или нет? „Повторяю, говорит, mademoiselle, что все дебютные вакансии заняты… а, впрочем, я доложу совету!“ — И исчез за таинственной дверью. Полчаса проходит, его все нет. Ту, наконец, любопытство разобрало — чего они так долго совещаются! Она возьми и приотвори дверь… И что же видит? У стола спит пьяный конторщик, а в нише, на диване — Пепочка и панна Вильчинская… Оба в самых нежных позициях… С Катей Сивковой чуть обморок не сделался… А какой совет? А вы еще говорите, Сакердон: „Не мешало бы поучиться!“ Сами видите теперь, что это была за школа… Помните, как у Некрасова:

Не очень много шили там,

И не в шитье была там сила…

Нейгоф вздохнула:

— Узнаешь только все это слишком поздно, к сожалению!..

Сделанное разоблачение совершенно сбило меня с толку, и я не нашел ничего другого, как напасть, в свою очередь, на кружок „Свободных любителей“.

— Все это прискорбно, Корделия… очень прискорбно… Но этот… ваш кружок „Свободных любителей“… разве он, в таком случае, лучше? Разве он не был своего рода танцклассом под флагом искусства?

Марта отрицательно покачала головой.

— По крайней мере там никто не прикрывался Шекспиром… не было этих высоких претензий… Играли и веселились, в свое удовольствие…

Мне невольно вспомнилась моя последняя встреча с Мартой, фамильярное приглашение г. Мальчевского, и мое сердце ревниво встрепенулось. —

— И вальсировали! — вставил я язвительно.

Нейгоф, видимо, поняла мой намек, потому что щеки ее покрылись ярким румянцем. Но я был беспощаден в своей оскорбленной любви и добавил:

— Вы знаете, Корделия, я до сих пор помню этот вальс… его мотив звучит в моих ушах, как жесточайшая обида!

Лицо Марты как-то болезненно передернулось.

— Я сама его помню, вальс Страуса… „Wo die Zitronen bluhen…“ [6],- и тихо запела мотив, но не докончила и устремила в знакомый угол задумчивый и грустный взгляд. — Далеко меня увлек этот вальс, далеко! — прошептала она как бы сквозь сон…

Некоторое время длилось томительное молчание с обеих сторон: Марту, очевидно, тяготило какое-то воспоминание, о котором она сдерживалась высказаться, я же был донельзя удручен всем тем, что мне пришлось от нее услышать и угадать из недоговоренного. Одно искреннее признание Марты в какие-нибудь четверть часа в сто раз ярче осветило мне изнанку жизни, чем все трехлетние наставления матери и вся мудрость школы. Посреди этого проникновенного молчания, где-то около, в столовой вероятно, часы пробили два. Марта очнулась и торопливо стала оправлять свою прическу.