Корделия - [15]

— Madame Говоркова, обещанный вальс? — развязно сострил г. Мальчевский и грациозно нагнул правую руку.

Марта вдруг вся вспыхнула и поднялась с места.

— Ах, да, вальс… Простите, Сакердончик! Я… и забыла, что обещала… Но мы еще увидимся, — она ласково мне кивнула и положила левую руку на плечо кавалера. — Ведь да… увидимся?

— Не знаю… разумеется… я уверен…

Я оглянулся — и не узнал залу… Стулья, составлявшие партер, были уже убраны, и по зале кружились нарядные вереницы «свободных любителей» и «свободных любительниц»… и среди них — знакомая грезовская головка с золотистыми гроздьями в развивавшихся волосах. Я невольно вспомнил третий акт из «Горе от ума», вообразил себя в роли героя и, окинув презрительным взглядом кружившуюся толпу, вышел из залы. Спускаясь по парадной, уставленной цветами лестнице в швейцарскую, я ступал меланхолично-медленно, со скрещенными на груди руками, совсем Ю la Чацкий, и вполголоса декламировал:

Чего я ждал? Что думал здесь найти?

Где прелесть этих встреч? Участье в ком живое?

На глазах моих навертывались слезы, и, дабы не выйти из роли, я поспешил выйти скорей на улицу, на свежий воздух.

Спустя час я уже был у себя в комнате, на Петербургской стороне. Передо мной на столе кипел самовар, а внутри меня кипел целый ад самых мрачных ощущений. Я отлично видел теперь, что я вовсе не разыгрывал роль Чацкого, а роль гораздо низшего достоинства. Под этим удручающим впечатлением вся моя жизнь представлялась мне теперь одной безотрадной пустыней. Театр казался мне пошлым балаганом, созданным на потеху сытой толпы; искусство — лицемерной маской, под которой прятались низкие и корыстные страсти; Корделия — бедным, легкомысленным ребенком, навеки погибшим в гнусном любительском омуте…

— Боже мой, что-то со мной будет… что-то будет! — простонал я и беспомощно плюхнулся на стул перед своим одиноким письменным столиком. Прямо, в упор на меня, из-за кабинетного портрета Эрнеста Росси, выглядывал толсторожий глиняный немчура, подаренный Корделией, и его добродушные заплывшие глазки, казалось, сочувственно говорили:

«Du armer Sakerdon, was wird mit dir sein?»[4].

VII

А между тем случилось то, что я никак не мог предполагать и что совершенно перевертывало все мои театральные планы. В начале масляной недели у меня умер отец, и, извещенный телеграммой, я на всех парах помчался в Керчь, позабыв в первом припадке горя о предстоящем выпускном экзамене, и своей театральной карьере, и, как ни совестно сознаться, даже о своей боготворимой Корделии. Отец умер ударом, не успев составить завещание в пользу матери, и на мою долю выпал целый ворох разных хлопот — по утверждению в правах наследства, по переустройству, отцовского магазина и т. п. Таким образом, с театральных облаков пришлось сразу погрузиться в самый дрязг житейской прозы и от Шекспира и классиков перейти к бухгалтерским счетам и приходо-расходной книге.

Год промелькнул незаметно в этих оскорбительных мелочах. Затем приключилась болезнь моей матушки, и это уважительное обстоятельство удержало меня в Керчи еще на год. Очень может быть, что другой бы на моем месте, втянутый в однообразный и благодушный обиход провинциального существования, благоразумно смирился бы и затих; тем более что за эти два года в нашем городе не проявилось никаких актерских трупп, ни любительских спектаклей, ничего, что бы напоминало о театральных облаках, с которых я спустился: в первый год объявился какой-то бродячий цирк с знаменитым американским наездником Валерианой и не менее прославленной испанской артисткой и эквилибристкой Белярминой-Пермане, возвестивших о своем дебюте в таком прочувствованном роде на всех фонарных столбах:

Испанец ищет славы, он ищет победы;

Его гордость — плащ испанский, слава — нож Толеды…

Испанка стремится тоже, чтоб слыть гигантом:

Победы ищет — взглядом, а славы — талантом!

Хотя сеньора Белярмина-Пермане никакого таланта и не проявила, но взглядом действительно победила холостых офицеров местного гарнизона. В следующем году на масляной нас навестил какой-то продувной антиспирит и вывесил на фонарях такую же продувную афишу, как и его предшественница — испанка Пермане. «Последнее слово Астарди. Дикий человек на стеклянной горе. Час земных иллюзий. Охота Моисея» и тому подобная ахинея. Как это ни казалось странно, но цирк и антиспирит совершенно удовлетворяли провинциальное большинство, и за мое двухлетнее пребывание в родном городе мне не удалось подслушать ни одного вздоха сожаления об отсутствии театра, а если и был один такой вздох… то это был мой собственный. Увы, моя злополучная персона никак не могла помириться с положением простого смертного и от времени до времени заболевала нестерпимой тоской по подмосткам.

Вначале эта тоска не представляла ничего опасного — ни для благополучия табачного магазина, над которым я надсматривал, ни для спокойствия моей матери, которая ежедневно молилась об изгнании из меня театрального беса. Изредка я уединялся на пресловутый холм Митридата и оттуда, в виду шумевшего моря, декламировал наиболее излюбленные монологи… Иногда эти монологи обрывались, и, вглядываясь в туманную даль, в мимолетное розовое облачко, мне грезилась она, моя Корделия — такою, какой мне запомнилась в последний раз: с огненными глазами, вся в блестках, с золотистыми гроздьями в разметавшихся волосах — точно розовый отблеск невозвратного счастья… И тогда сердце мое болезненно сжималось, и слезы навертывались на глазах. В конце концов все, впрочем, обходилось благополучно, и я возвращался домой к вечернему чаю. Молитвы моей матери, очевидно, доходили куда следует. Но постепенно тоска по подмосткам увеличивалась и вскоре приняла такие размеры, что с ней пришлось считаться. Я похудел, потерял аппетит, бредил по ночам монологами и не мог видеть перед собой зеркала без того, чтобы не сделать перед ним какой-нибудь трагической гримасы — словом все признаки «возвратного театрального тифа» были налицо. Медлить не приходилось, и надо было принять самые решительные меры.