Кораблекрушение у острова Надежды - [12]

Васька Чуга слыхал от подварка Тимохи, что тесто следует обязательно разжевать, а не размачивать водой, ибо от слюны, как говорил Тимоха, у теста делается некоторая против воды способность.

Цырен нагревался все сильнее, тесто на пазах подсохло.

— Напущай рассол! — зычно крикнул повар.

Ярыжки стояли наготове с деревянными бадейками, полными рассола, и, услышав приказ, вылили его в цырен. Рассол из ларя носили непрерывно, пока Никифор Босой не велел перестать.

Началась варка соли, или «варя», как говорили в Сольвычегодске. Густые испарения поднимались из цырена с кипящим рассолом. Люди в варнице задыхались. Через час задымила и вторая варница на строгановском варничном дворе, близ рассололивной трубы «Благодатной».

Тихо катилось солнце по синему, ясному небу. Незаметно время подошло к обеду.

— Ребята, — завопил, ворвавшись в варницу, качальщик при рассололивном насосе Федька Мошкин, — мертвых везут! Завалило бревнами!

Варничные люди продолжали работать. Стоявший рядом с поваром садильщик железными граблями водил в кипящем рассоле, препятствуя образовавшейся соли «леденцами» осесть на дно и бока цырена: там, где сядет «леденец», цырен быстро прогорит. Повар, не отрывая глаз, смотрел, что происходит в цырене. Подварок Тимоха следил за горением дров в печи. Ярыжки стояли с бадейками, готовые по приказу повара подлить свежего рассола. Каждый понимал, что кипение рассола остановить нельзя, иначе Строгановы понесут немалые убытки. А за убытки купцы не милуют.

Только Васька Чуга, кузнец-цыренщик, не занятый на варке соли, отозвался на слова Федьки и вышел из варницы.

— Вонько у вас, дух замирает, — сказал качальщик, отхаркиваясь и отплевываясь. — Тяжела наша работа, а все на чистом воздухе.

Мимо варничных ворот по густой грязи медленно двигалась телега, покрытая запачканной кровью рогожей. Несколько босых окровавленных ног выглядывали из-под нее. Сбоку, держа в руках кнут, сидел возчик.

За телегой, понурив голову, молча шли товарищи. Ни жен, ни детей у погибших в Сольвычегодске не было. С плачем, воем и причитаниями шла плакальщица, старая, безобразная женщина, закутанная в тряпье.

— Куда везете? — спросил Васька.

— Во Введенский монастырь… Старцы хоронить посулились.

Васька Чуга перекрестился и, не жалея поморских бахил, пошел месить грязь за толпой провожающих.

— Как содеялось? — спросил он.

— Приказчик разорался, все скорей ему да скорей, вот и поторопились, — нахмурившись, сказал рыжий мужик. — Рязанские мы, сюда недавно приволоклись, жонки да детки в Устюжине остались… Дровяное плотбище, что у Вологодских пристаней, обвалилось, и пятерых пришибло. Мы-то вживе остались, — добавил он, помолчав. — Вот она, жизнь наша. Искали, где лучше, а нашли смерть. В Устюжине детки малые хлеба ждут…

Васька Чуга шел рядом с рыжим мужиком и слушал невеселые речи.

Мужик рассказал, как подати и поборы вконец разорили крестьянское хозяйство и четырнадцать семей, сговорившись, решили бежать в Сольвычегодск, где много работы и будто бы можно зашибить копейку. Ночью, когда в селении все спали, беглецы, прихватив самое необходимое, покинули родные места.

— Ноне и в Юрьев день заповедано от своего поместника выйти. А купцы Строгановы своих работных людей государевым приказным не выдают, — закончил свою повесть мужик. — Правда ли?

— Всяко бывает… Однако пришлых людей выдавать Строговым выгоды нет. Работать некому будет. В Сольвычегодске, почитай, все люди пришлые.

Сольвычегодск притягивал к себе беглых людей с разных концов русской земли. Многих поглощали строгановские промыслы. Многие спивались по кабакам и харчевням. Вольные сборища бездомных, голодных людей оседали в Сольвычегодске или двигались дальше, на восток. Вольные люди были нужны Строгановым, но подчас внушали им тревогу.

У ворот Введенского монастыря Васька Чуга, распрощавшись с рыжебородым, повернул к торговой площади. Спустившись к реке, он вымыл грязные бахилы и решил забежать в харчевню, но передумал и зашагал обратно на Никольскую сторону. Он переправился по ветхому мосту через реку Усолку и остановился у ворот строгановского города. На стук вышел стражник:

— Куда тебе?

— Старший приказчик Степан Елисеевич Гурьев призывал.

Стражник, глянув на пудовые кулаки, признал кузнеца-цыренщика, пропустил его. На строгановском дворе было пусто и тихо. Высокий худой старик подметал березовой метлой деревянный настил перед хоромами.

Бесшумно ступая бахилами по кедровым плахам, Васька Чуга направился к обширной пятистенной избе, стоявшей у левого крыла строгановских хором.

Степан Гурьев был дома. Он сидел за столом и пересчитывал цифирь в большой писцовой книге. Недавно ему исполнилось сорок шесть лет. Голова слегка поседела, и в бороде просвечивали серебряные нити. Корсар Ивана Грозного Гурьев десять лет плавал кормщиком в Ледовитом море, был приказчиком Строгановых в Холмогорах. Он полюбился Семену Аникеевичу, и властный старик сделал его старшим приказчиком.

— Садись, Василий, — сказал Гурьев и показал на лавку возле себя. — С чем пришел?

— Пятерых бревнами завалило, хоронить повезли, — басом сказал Чуга. — Солеварный приказчик виноват. У покойников жены да дети в Устюжье.