Корабль и другие истории - [48]

ЛЮБИМАЯ

Очень, знаете ли, очень хочется написать что-нибудь о любви. Да не получается по какой-то причине. Одно утешает: даже и у великих писателей не получается большей частью. То есть, тема, казалось бы, эта самая; а пишут о другом: об одиночестве, о трагическом несходстве, об эгоизме, о самолюбии, о драме желаний, о несовпадении характеров, возрастов, взглядов… ну, то есть обо всем понемногу; о концепциях моралистических, об извращениях, о синдромах по Фрейду Зиге, с коим расхожусь, о мечтаниях бесплодных; а о любви редко прочитаешь, и все детали вполне несообразные вычитываешь: то про пампушки и белую какую-то кошечку, то, напротив, про собачку, то вдруг фраза втемяшится: «Ветрено, Иван, ветрено», — и так далее. Но поскольку и мне, как великим, никак, а намерения неотступны, вот коротенькая такая история про девушку, которую все любили, и которая любила всех.

Звали ее Алла. В юности занималась она конным спортом. Но ноги она себе этим никак не скривила, ножки были просто замечательные, с сильными закругляющимися икрами. Полагаю, лошадки ее тоже обожали.

Я-то молоденькая была как вешалка, хоть по косточкам скелет изучай, и подружка моя студенческая была такая же, мой соученик Кузьмин нас так и называл: «арматуры». Алла же отличалась необычайной женственностью, закругленностью плеч, плотностью стана — хоть и не была толстой, везде, где нужно, закруглялось; округленными казались и зеленоватые глаза, и чуть-чуть нахальный носик. У нее были коротко стриженые незавитые золотые волосы, блеклые некрашеные губы, тихий голос. Она легко краснела, нежный алый румянец заливал тонкую прозрачную кожу. Вела она себя тоже тихо, не старалась выставиться, стать заметной, не жеманничала. Особ мужского пола притягивала натурально как магнитом, тривиальное сравнение с мухами и медом, да и только. Ханжеством не отличалась, языки у нас у всех были весьма тогда распущенные и вольные; мы пили кофе в буфете и Аллочка сказала: «Знаешь, как называются колготки? Ни дать, ни взять». И залилась румянцем.

За ней ходили толпы. В нашей мастерской наблюдали мы некий парад самых красивых, самых рослых, самых остроумных студентов; они таскали подрамники Аллы, помогали ей поправить рисунок, носили гипсовые модели и тому подобное.

Когда мы денно и нощно перед подачей проекта торчали в своей мастерской почти не покидая стен штигличанских, — а нам не хватало недели, двух дней, трех, вечно не хватало — упиваясь работой, своей аскетической преданностью делу, входя во вкус проектирования, макетирования, выполнения проекта графического в цвете за день до обхода кафедры, — приходила мать Аллы с огромной корзинкой провизии, и Алла потом всех кормила апельсинами, пирожками и бутербродами: «Дай, зайчик, я тебе чаю налью». У нее все были зайчики.

Как-то незаметно вышла она замуж за красавца-яхтсмена; мужа ее мы видели мельком. Потом, хотя толпа обожателей не особо поредела, появился у нее и любовник, самый молодой из группы, щуплый, невысокий, близорукий, с чуть надтреснутым голосом. «Ты, небось, вчера, Коля, у Аллочки был?» — «Был». — «Мужа дома не было?» — «Почему не было? Мы с ним «маленькую» выпили». Конечно, фыркали мы, нос воротили, мы были максималистки, идеалистки, идеалисты, романтические натуры, нам непременно нужна была великая любовь, желательно, трагическая; ну, драматическая, на худой конец; и мы поражались по дурости своей романтической аллочкиным шашням; но, надо сказать, что особо о ней не сплетничали и не злословили, — вероятно, потому, что она ничего не скрывала. Не афишировала, не подчеркивала, жила, как дышала, этот ее тихий голос, неяркие губы, простота, белые кофточки. Она очень любила мужа, И очень любила любовника. Она любила, по правде говоря, всех. Сразу же после института в двадцать четыре года родила она ребенка, а на третий день после родов ей стало плохо с сердцем: «Сердце болит», — говорила она. Вызвали светило науки; светило оглядело ее розовые щеки, блеклый рот и круглые зеленые глаза; думаю, и профессор должен был ощутить притяжение (потом, читая фолкнеровские «Деревушку» и «Особняк», я всегда вспоминала Аллу) женственности в этой полуодетой родильнице; пощупав пульс и послушав сердце, он похлопал ее по розовому локтю и сказал:

— Ничего, душенька, обычный невроз, пройдет.

Ночью Алла умерла от тромба в легочной артерии. У нее оказалась редкая — очевидно, врожденная — форма эндокардита.

Иногда мне кажется, что она словно чувствовала, что жить ей недолго и как бы хотела успеть передать миру хоть часть переполняющей ее существо любви, которую растаскивали по мелочам, а не убывало. Она просто рождена была, чтобы быть любимой и в благодарность любила — всех. Муж ее, погоревав, отдал ребеночка бабушке и вскоре женился. Я даже не знаю, кто у Аллы родился — мальчик или девочка, и если девочка, передалось ли ей хоть что-нибудь от материнского таланта. Но вспоминая мухинских красавиц, первой вспоминаю ее, она легко бежит по коридору, и все мужики глядят, как она бежит, и все не верится, что это воспоминание, тень, и Алла, и другие, все эти образы любви, молодости и счастья.